Страница 11 из 82
Аго любит, когда его потчуют цигаркой, он жадно затягивается и тут же начинает кашлять, на глаза набегают слезы.
— А ты как думал, — продолжая начатый разговор, говорит дядя Митуш. — Я, сказать по правде, ставлю скотину превыше человека. Ты мне скажи, есть ли на свете животина покладистее вола. Пройди мимо: не укусит, не лягнет. Болтают, что волы бодливы. Пустое! Трудяги они, каких мало. Паши на нем, сколько влезет, — не заревет, не заартачится. Ноги подгибаются, а он знай тянет что есть мочи…
Аго хмыкнул.
— А уж до чего понятливые! Вот мы с тобой толкуем, а они, небось, все понимают.
— Ну да! — пробасил Аго и рассмеялся. — Понимают, как же!
Дядя Митуш глянул на него с сожалением.
— Дурачок ты! — сказал он. — Да, если хочешь знать, вол, он поумнее нас с тобой будет. Ему скажешь слово — он сам подставляет голову под ярмо.
Аго вновь недоверчиво хмыкнул.
— Зато попробуй поставить его на другое место в упряжке — ничего у тебя не выйдет. Головой замотает, дескать, не мое это место — и все тут. Всяк знает свое место.
Помолчав, дядя Митуш повел речь дальше:
— Ты вот смеешься, а я тебе скажу, что по мне вол умнее коня. Небось, приметил: во время пахоты Балан и Чивга, которые идут последними, перед самым плугом, не собьются ни вправо, ни влево, держатся борозды. Или та пара, какая идет впереди всех… Ты что ли ее перегоняешь в другую борозду, допахав старую? Нет, брат! Ты только покрикиваешь: «Соб!», «Сабе!», а уж они свое дело знают. Первая пара не зря головной считается, она водит. Пропахали борозду до конца, глядишь, поворачивают и опять по борозде пошли, как по струнке. Раз, два…
Аго бросил окурок и засмеялся.
— Смеешься по дурости, — задумчиво промолвил дядя Митуш и, тяжело вздохнув, продолжал: — У скотины, брат, тоже душа есть. В нашем селе жил когда-то один старик. Индже Стояном его звали. Я, правда, не помню его, от людей слыхивал… Так вот, скажу я тебе, заболел этот человек, на тот свет собрался. «Приведите, — говорит, — к порогу волов». Оперся одной рукой на плечо жены, другой — на плечо сына, кое-как доковылял до порога, а волы уже там стоят, его дожидаются. Поцеловал старик в лоб одного и другого. «Ну вот, — сказал, — теперь и помирать не страшно». Лег на лавку, скрестил руки, а к вечеру помер.
Дядя Митуш повернулся к хлеву и поискал что-то глазами. Потом достал из-под стрехи деревянный крюк.
— Идем-ка, Аго, надергаем сена, уж смеркается. Ну-ка, живее! Чего пригорюнился?..
И, прихватив с собой веревочные носилки, дядя Митуш и Аго направились к скирдам сена.
Перевод Р. Бранц.
МЛАДШАЯ СЕСТРА
Васил пригнал с базара двух молодых кобыл. Отвязал их от телеги и выпустил на обнесенное каменной оградой гумно, которое в ту пору пустовало. Обе лошади были только что пойманы в табуне, еще совсем не объезженные, дикие, привыкшие к свободе. Дядя Митуш и работники, стоя в воротах, любовались этими поистине красивыми животными. Но, любуясь, они в то же время опытным взглядом подмечали в них те или иные черты характера. Одна кобылка была рыжая, и звали ее Айя (она майского приплода), другая — вороной масти и клички не имела. У каждой шея обвязана новой веревкой, конец которой волочился по земле. И больше ничего — ни узды, ни недоуздка, ни хомута. Их копыта, не знающие подков, чрезмерно разрослись в ширину. Густые хвосты доходили до самой земли.
Айя была живее, резвее. Когда дядя Митуш вошел к ним, она испуганно шарахнулась прочь. Но, встретив на пути каменную ограду, стала метаться вдоль нее, ударяясь грудью. Дядя Митуш подошел ближе. Айя проскользнула между ним и оградой и умчалась на другой конец гумна. Потом, как это делает каждая вспугнутая лошадь, обернулась, чтобы прямо взглянуть в лицо опасности, насторожила уши и, двинувшись вперед, громко зафыркала, словно захрапела. На ее блестящие агатовые глаза упала черная прядь гривы.
Пока Айя бегала взад-вперед, вороная кобылка вела себя спокойно и сдержанно. Но она все время ходила за Айей, старалась быть рядом с ней, словно хотела ее успокоить и защитить. Васил сказал, что обе они — родные сестры и что Айя — младшая. На следующий день их впрягли в телегу и стали приучать к упряжке. Равнина вокруг хутора была очень подходящим для этого местом. Айя упиралась, прыгала, мотала головой. Она то бросалась вперед и вставала на дыбы, то приседала, норовя лечь. Удары кнута и крики работников приводили ее в бешенство. Кроме вожжей, которыми правил дядя Митуш, у Айи вокруг шеи была обвязана длинная веревка, конец которой держал в руках один из работников. При помощи этой веревки он сдерживал ее и не давал ей шарахаться в сторону. Шея вороной кобылы тоже была перехвачена веревкой, но в ней не было ни малейшей надобности. В то время как Айя, вся покрытая потом, билась, изводила себя, вороная кобылка проявляла полную покорность. Чтобы как-то помочь сестре, она двигалась в ту сторону, куда тянула Айя, и тотчас останавливалась, стоило остановиться Айе. Казалось, она думала только об Айе, забывая свои невзгоды.
Наконец Айя поняла, что сопротивляться бесполезно, перестала рваться и, окинув затуманенным взором лежащую перед ней широкую равнину, где ей приходилось в быстром беге спасаться от волков, во всю прыть помчалась вперед. Вороная кобылка последовала ее примеру. А дядя Митуш и работники только того и ждали. Работники, державшие в руках веревки, едва успели вскочить в телегу. Телега, громыхая, понеслась по степи. Лошади мчались, не разбирая дороги, то и дело меняя направление. В конце концов, взмыленные, в полном изнеможении, они стали покорно повиноваться вожжам. Тогда дядя Митуш повернул их обратно к усадьбе. Там, соскочив с телеги, он подошел к ним. Айя, ослабевшая, мокрая, как после купанья, вся дрожала. Вороная кобылка, хотя была утомлена не меньше, стояла смирно, словно боялась пошевелиться, чтобы не накликать на Айю новой беды. Дядя Митуш, остановившись перед Айей, погладил ей лоб, потрепал по холке и дунул в ноздри. То же самое он проделал с вороной кобылкой. Затем их выпрягли, ввели в конюшню и привязали к яслям.
Два месяца спустя Васил возвращался из города. Айя и черная кобылка так хорошо чувствовали себя в упряжке, словно родились в ней. На каждой из них был новый хомут, пропитанный дегтем, ожерельник с узором из синих камешков, на лбу — алый помпон. Сбруя очень красила лошадей, особенно мчавшуюся с высоко поднятой головой Айю. Васил гнал их как сумасшедший. Кобылки переходили с рыси на галоп, а с галопа опять на быструю рысь. Они не успели еще пробежать и пяти километров, а холки потемнели от пота.
Васил сделал привал у источника возле паровой мельницы и корчмы. Айя стояла как ни в чем не бывало, вскинув кверху голову и нервно грызла удила. Вороная кобылка, которой прикрепленные к узде шоры не позволяли видеть Айю, изогнула шею и повернула голову настолько, что смогла наконец взглянуть на сестру и коснуться губами ее морды. После этого она успокоилась и стояла смирно.
На пороге корчмы появился слесарь Велико. Из-под заломленной на затылок фуражки выбивались густые кудри, на широком ремне через плечо висела гармоника.
— А, дядя Васил! Здравствуй! — закричал он. — Не подвезешь меня до села? Угощу. Эх, вот это кони! На таких конях я люблю ездить. — Подойдя поближе, он удивился: — Постой… Да ты откуда теперь? Когда успел их так взмылить?
Васил в отчаянии махнул рукой.
— Чего жалеть — так и так им подыхать. Доктор сказал — больны сапом. Хочет их застрелить. Ну, садись, поехали.
— Погоди, угощу.
— Не стоит.
Велико, удивленно тараща глаза, полез в телегу. Пока он усаживался, его гармоника сама по себе издала несколько аккордов. Васил стал рассказывать о своем разговоре с ветеринаром.
— Чего их жалеть — так и так им подыхать! — воскликнул он, закончив рассказ, и натянул вожжи. Кобылки понеслись вскачь. Только в одном месте, на повороте, они перешли было на рысь, а затем опять помчались карьером.