Страница 48 из 59
Центром бивачной жизни все же оставалась очередь.
Здесь, в очереди, завязывались недолгие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книги на икру, икру на батарейки, батарейки на рыбу, рыбу на книги. Здесь все жили одной надеждой — попасть на материк. Потому-то ни один из тех, к кому я обращался со слезными просьбами, не был со мной добр. «Подработать деньжат! — удивлялся такой рот, рвущийся в Южно-Сахалинск или в Хабаровск. — Хочешь, я тебе оплачу эти полтора месяца, только исчезни с глаз моих!..»
Я не сердился. Я понимал каждого.
Серп Иванович возник в порту на восьмой день. Подошел к очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на стриженый затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван, на его месте светлел невыцветший квадрат, в который Серп Иванович время от времени привычно совал руку.
Не поздоррвавшись, не сказав анекдота, никого не заметив, не спросив, кто тут крайний (не последний, а крайний — за последнего могли побить), Сказкин целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы, надежно утопленному в бревенчатой стене. Но именно там, у окошечка, Серпа Иваныча и взяли под локотки двое крепких ребят, отставших от своего МРС— малого рыболовного сейнера.
— Ты, организм, куда? — спросил старший.
— На материк, — отрывисто бросил Серп.
Демонстративно отвернув от Сказкина свои багровые, пухлые лица (вдруг Сказкин пьян? — таких тут не жаловали), ребята с МРС деловито хмыкнули: им нравилось вот так, на глазах очередян, показывать свою принципиальность — ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало большое зрелище. С хамами и богодулами поступали просто: влажной губкой им стирали с ладошек порядковый номер и отправляли в самый конец очереди — пусть пасется.
— Да тут все на материк, — миролюбиво заметил второй, помоложе. И потребовал: — А ну, организм, по-кажь ладошку!
Сказкин спрятал руку в несуществующий карман:
— Болен. Лечиться еду.
Очередь зашумела. Народ на островах отходчивый, понимающий — в сложном климате люди не ожесточаются.
— Прижало мужика…
— Не говори, глаза-то ввалились…
— Вишь, трясется. Я тоже когда-то больным был….
— А слабый! А качает! — жалели Серпа. — До бор-та-то хоть доживет? Где у него родственники?
Уловив сочувствие, Серп Иванович одним движением освободился от растерявшихся рыбаков. Из правого, существующего кармана пиджачка он вынул паспорт и деньги — вложил в окошечко кассы, как в банк. Окошечко это, правда, больше походило на бойницу — было такое узкое и глубокое, что кассиршу никто никогда не видел. Голос слышали — это точно. Глухой, сильный голос. Говорили, будто кассирша из бывших охотниц, с ножом на медведя ходила, будто лицо у нее медведем поцарапано, вот и работает за такими вот глубокими нишами.
— Справку! — донеслось из окошечка.
Серп Иванович снова полез рукой в существующий на пиджачке карман. А самые сердобольные уже передавали по цепочке:
— Если он в Ригу, у меня там приятель есть…
— Из третьего барака дед улетел, койка освободилась…
Но весь этот шум был заглушен рыком кассирши:
— Ты что мне даешь? Ты что мне даешь, а?
— Да выписывай, не мучь! — возмутилась очередь. Особенно шумели те, кто не надеялся улететь первым бортом. — Выписывай! Развела контору! Он человек, не медведь. Ясно же: организм не из крепких!
Старший рыбак перегнулся через плечо Сказкина.
— Тут по-иностранному, — сообщил он.
— По-иностранному? Значит, серьезно! Значит, скрывают! Иначе чего скрывать? Так бы и написали — тиф там или ОРЗ. У нас попусту не пугают… Чего, чего он там говорит?.. «Мозжечковый…» Это у него с головой что-то… «Тремор…» Или это с руками?..
Но старший из рыбаков уже рванул на груди тельняшку:
— Братишки! Да его болезнь на бормотухе растет!
— А-а-а, богодул… — мгновенно разочаровалась очередь. — Едет лечиться! Тоже нам — инвалид! С такой болезнью можно и по воде шагать, ако посуху. Тоже герой! Второй по величине, третий по значению!
И Сказкина, будто куклу, перекинули в хвост очереди.
…Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в город, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, мечом направленной прямо к авиакассе.
Я подошел.
По дну канавы, выкидывая перед собой руки, по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.
— Летишь? — спросил я сверху.
Серп, из-под кепки, кивнул.
— Лечиться?
Серп снова кивнул, удаляясь от меня со скоростью черепахи. Полз он, конечно, к кассе: прятался от уже несуществующей очереди, хотел взять внезапностью.
Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась. Стараясь не осыпать его песком, я медленно шел рядом с ним вдоль канавы:
— Хочешь вылечу?
«Как?» — без слов спросил Сказкин.
— Два месяца физических работ. Два месяца вне всяких знакомых. Два месяца ни грамма в желудок. Выплаты — только по возвращении. Идет?
— Идет!
Так Сказкин попал в Пятый Курильский.
Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три долгих дня варил в кастрюльке отменный компот. «Тоже из моря?!» — намекал я на злополучную говядину. Серп Иванович отставлял в сторону кружку, значительно замечал: «Не так, чтобы совсем, но через Агафошу…» И хитро смотрел на Мальцева.
Мальцев молчал.
«Смотри, Серп! — грозил я. — Если ты сапоги на компот сменял, с тебя высчитаю!» — «Да нет! — довольно объяснял Сказкин. — Я ведь говорил, гак вертлюжный в песках нашел. Мне он ни к чему, а Агафон все собирает…»
Душный, томительный цвел над островом август.
С вечера всходила над вулканом Венера. Семь тонких ее лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пропитанный дымной горчинкой, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол; я отдыхал, я ощущал прекрасное чувство выполненного мной долга. Работа подходила к концу, погода к нам благоволила. «Собаки, говорю, ушли, — бухтел Агафон Мальцев. — Ушли, и как без вести!» — «Да оно так и есть: без вести, — сочувствовал Серп Иванович. — У нас, с балкера «Азов», было, медведь ушел. Его танцевать научили, за столом в переднике сиживал; чего уж, кажется, — плавай, смотри на мир! Так нет. На траверзе острова Ионы хватились — нет организма! Свободы, видите ли, захотел!» — «Я и говорю, — наглядно, как на ВДНХ, закусывая, бухтел Мальцев, — как ушли собаки, так ни слуху от них, ни духу». — «Может, плохо кормил?»— «Да нет, совсем не кормил, собака должна сама кормиться». — «Медузами?» — удивлялся Сказкин. — «Зачем медузами? Пусть мышкуют. Тут, смотри, все поляны стриженые…»
Так они вели свои нескончаемые беседы, жалели собак, гадали о их судьбе и судьбе белой коровы, а я смотрел на лучики звезды; купающейся в заливе. «Вот и еще день прошел. Смотришь, и подойдет шхуна. Смотришь, и поплывем — может, на Камчатку, может, в Корсаков».
Дорога на острове была, шагай по ней хоть прямо до Буревестника. Сперва через перешеек, сквозь сырые заросли — на охотскую сторону, потом по пемзовым пескам к черной горе Голубке, а там до Буревестника— рукой подать…
Но не могли мы воспользоваться дорогой. Лошадей не было, на плечах все не утащишь. Кроме спальников и снаряжения, скопили мы пять ящиков образцов — сваренные пемзовые туфы, вулканические пески с крохотными лапиллями, блестящие, зазубренные, как ножи, куски обсидиана, тяжкие, как мертвая простокваша, базальты.
Я гордился собранными образцами.
Я гордился — время прошло не зря.
Я гордился — есть, что сказать шефу. Ведь это шеф утверждал, что пемзовые толщи Южного Итурупа не имеют отношения к кальдере Львиная Пасть, когтистый гребень которой впивался в выжженное небо за далеким, крошечным, курящимся, как вулкан, домиком Агафона Мальцева.