Страница 49 из 59
Я гордился: «Ошибся шеф! Я его ошибку исправил!
Все эти пемзы выплюнула Львиная Пасть! Она, и ничто иное!»
Гордясь, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я видел летящие в субстратосферу глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтов, рушащихся в освобожденные магмой полости. А потом — мертвый кратер, ободранные взрывом мощные стены. И высоко над всем этим — доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.
У ног горбатого Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом сухой каменной крошки. За гребнем кальдеры грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть настоящее кресло, шкафы с книгами, друзья, где шапочка пены стоит не над крутящейся на ручье воронкой, а над чашечкой кофе.
Город.
Там за день проходят перед тобой тысячи людей, там за день ты не успеваешь толком поговорить ни с одним, но там есть дом, в котором, если ты даже и не вхож в этот дом, живет человек, придающий новый и важный смысл всему, что тебя окружает, что тебя интересует.
Полный тоски, подчеркнутой икающей «Селгой», жарой, пустыми берегами, я уходил к подошве вулкана Атсонупури, в заброшенный, черный, как иероглиф, поселок. В одичавших садах рос крыжовник, его ягоды походили на выродившиеся арбузы. За садами душно, томительно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились кусты аралий. Оттуда, с перешейка, я видел панораму залива и далекий, почти прозрачный горб горы Голубки. Но гора Голубка напоминала не птицу. Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра. С ее мрачных массивных склонов, как пряди старческих седых волос, ниспадали многометровые водопады, а внизу, под ними, крутились мутные окисленные ручьи.
Я понимал: этот мир — мой.
Он, этот мир, был прост, строг, расчислен. В нем, в этом мире, все было точно предопределено.
Но, как вскоре выяснилось, я ошибся.
Белая корова Агафона Мальцева оказалась лишь первым звонком, ибо в тот же вечер ввалился под наш душный навес не в меру суетный Сказкин; ввалился, ткнув рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой — в деревянные ящики с образцами; ввалился, потеряв кепку, потеряв душевное равновесие; ввалился, упал на скамью и шумно выдохнул:
— Привет, организмы! Рыба!
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть. Северная оконечность полуострова Клык — мыс Клык — находится в 11.5 мили к NNO от мыса Гневный, а западная оконечность полуострова Челюсть — мыс Кабара — расположен в 3 милях к NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые и обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.
В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено; глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами и пользоваться им не рекомендуется. Лоция Охотского моря
Тетрадь вторая. Львиная Пасть
Игра игр — карты. Желание точности. Русалка — как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал и каша из гречки. Левиафан.
Август пылал как стог сена.
Звезды искрами сияли по всему небу, ночами головней тлела над вулканом Луна.
Когда надоедали чай, прогулки, беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, и время останавливалось, и не хотелось даже двигаться, я садился за карты… Нет, нет! — увлекал меня вовсе не покер, и не «дурак», как бы его там ни называли — японский, подкидной, астраханский; я аккуратно расстилал на столике протершиеся на сгибах топографические карты, придавливал их куском базальта и подолгу сравнивал знакомые линии берегов со сведениями, почерпнутыми из Лоций, хранившихся в скудной библиотечке горбатого Агафона. Были там у него разрозненные тома Шекспира, Бальзака, Гуревича и шесть полок беллетристики, списанной с судов.
Условные знаки…
Мыс Рока.
Для одних это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня — белые пемзовые пески и дождь, который шел ровно две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем и ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел гореть. Раз в сутки, большего мы не выдерживали, Серп Иванович приносил с берега куски выброшенного штормом толя — на его вонючих обрывках мы кипятили чай. Масло и сахар пришлось выбросить — они впитали в себя чудовищный тошнотворный запах… Кашляя, хрипя, не смирившийся с жизнью Серп время от времени наводил разговор на выпивку, но в его словах, к счастью, тоски не было. Серп утверждал новые для него принципы. Я— гордился!
Мыс Рикорда.
Для одних это штрихи, обозначающие крутой отрог разрушенного временем вулкана Берутарубе, а для меня — вулкан, двугорбым верблюдом бредущий сквозь теплый, как парное молоко, туман, и японский, выброшенный на берег кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к морю, спальные мешки сползали к бортику, но палуба дышала — дерево никогда не бывает мертвым.
Я сидел над картами и передо мной в синеватой дымке тонул смазанный расстоянием безупречный пик Алаида.
Я сидел над картами и передо мной в синеватой дымке проходили воздвигнутые над океаном заостренные вершины Онекотана, а дальше — Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан — перевернутая, отрезанная от океана слоем тумана, отчетливая воронка, а еще дальше — базальтовые столбы крошечных островков Ширинки…
Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы, ведущие в никуда морские террасы — человек в море всегда один, но не одинок… Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуков, принесенная с суши, — все это часть твоей жизни, ты дышишь в унисон океану, ты знаешь — это твое дыхание гонит волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага…
И еще — отметил я про себя. Нигде так не тянет к деталям, как в океане. Его бесконечность заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих из-под кормы огней один, пусть не самый яркий, зато конкретный… В океане хочется быть точным. Тяга к точности там так же закономерна, как закономерно на пустом душном острове испытывать чувство тоски.
Детали…
И — бесконечность…
Прибрежная зона: белые пемзовые и черные титано-магнетитовые пески, узкая линия, сталкивающая две стихии, порог между двумя мирами — они волнуют меня, как женщина, которая никогда не будет моей. Завалы ламинарий, дряблые линзы медуз, разбитые остовы судов — за всем этим стоит неясная, но угадываемая тайна.
«И в самом деле, — думал я, — как увязать великий океан и его обитателей с не менее великой философией Серпа Ивановича Сказкина, как увязать огненное кольцо вулканов и пустынное одиночество Агафона Мальцева, безмерность стихий и мои ничтожные планы?..»
Я терялся.
Я знаю: Сказкин бы меня не поддержал. Я знаю: Сказкин бы мои мысли не одобрил.
Но ведь на то он и Сказкин!
Вглядываясь в карты, идя вдоль длинных извилистых берегов, я не слышал Агафона и Сказкина… Так, отдельные слова… Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане рыбу!.. А кто из нас, спрашивается, не видел больших рыб?.. Тем более, глазами Сказкина!