Долго и счастливо

Далекий и чистый образ порта Риго принес мне желанную отраду. И тогда я благополучно уснул. А проснувшись, простил и самого себя, и прежде всего Франтишека. Я понял, что он поступил умно. Больше мы на эту тему не заикались, как и следовало. Собственно, Щепан и профессор не были первыми слушателями лживой, нелепо выдуманной истории о белом боге в долине Киапу. Не один раз я потчевал ею любопытных. Не единожды справлялся с волной невзначай нахлынувших воспоминаний о невзгодах и унижениях, которые достались мне в удел на мокром острове.

Следовательно, все было бы вполне сносно. Обычная история. Потрепались за выпивкой, всяк молол свое, а я всех переплюнул, и только, сеанс окончен, что было, то сплыло, никто ничего не помнит.

К сожалению, для Щепана сеанс не кончился. Более того, Щепану явно полюбилась эта красивая и благородная новогвинейская сказочка, которую я, как законченный болван, подал ему на закуску к вишневой наливке погожим первомайским вечером пятьдесят второго года. Очень она ему понравилась. Глубоко взволновала. Он принял за чистую монету самую отъявленную ложь и совершенно неправдоподобные подробности. Благодушной натуре Щепана, жаждавшего узнать побольше о человеческой доброте и человеческом счастье, как нельзя лучше соответствовали сладостные выдумки, которыми я прикрывался от подлинной правды о долине. Он помнил мою историю в общих чертах, но запамятовал некоторые частности, желал также услышать новые подробности, более детальные описания долины и людей, Гатонума, харчей, малорослых, тщедушных бабенок. Поэтому уже через два дня он явился за добавкой. Чтобы я снова угостил его басней, якобы благородной и чистой, а по существу, мерзкой и лживой, начиная с первого вопроса: что дальше?

Признаюсь, если бы не было с нами в камере молчаливого, мудрого профессора, я без больших колебаний потешил бы сердце Щепана гораздо щедрее, чем в первый раз. Но Франек хранил тревожное и стыдливое молчание, и я не мог и не хотел снова повторять сказочку, ради которой пришел Щепан.

Я попытался переменить тему, взять курс на Кению, Атлантику, Принстон, Оксивье, перейти к байкам, которые так нравились Цезарю, рассказать об Испании, Тарбагатайских горах и еще о двадцати различных историях, которые мне не пришлось бы приправлять идиотскими выдумками. Пробовал поведать о самых невероятных минутах моей жизни. О встрече с лордом-премьером, Комендантом, профессором Альбертом из Института физики в Принстоне. Насчет первого и второго он попросту не поверил. Третий совсем не интересовал его. Далее, прокаженными Щепан брезговал, морские истории нагоняли на него скуку, о войне не желал слышать, поскольку сам знал предостаточно. И решительно отвергал какие-либо скабрезные или похабные рассказы о женщинах. Они не на шутку сердили и смущали его, кроме той, как я уже говорил, сцены с кучкой маленьких и хрупких женщин, которые в смирении дожидались праздничной ночи и милостивого внимания белого доброго господина.

Выхода не было — Щепаном владела лишь одна неизбывная страсть и одно необоримое желание: снова услышать о справедливом белом человеке, который разумом своим, добротой и самоотверженностью всего за несколько недель поднял несчастных варваров со дна невежества и духовной нищеты к высотам истинного благородства и человечности.

Раз-другой мне удалось выкрутиться. Сперва ссылался на боль в горле, затем на тяжкую и мучительную головную боль. Щепан в простоте душевной верил, ходил к врачу за таблетками, порошками и полосканиями. Принес даже термометр, что у профессора вызвало искреннюю, хоть и тщательно скрываемую радость.

На третий раз Щепан пришел к убеждению, что дело не обойдется без какой-либо щедрой взятки.

— Ага! — сказал он с искренним пониманием. — Ясно, голова у тебя чертовски разламывается, а пирамидон не помогает. Ладно. Скажи-ка мне, а не поможет ли нам зубровочка? Такой травки в спирту, какая есть у меня, сам король Баторий не отказался бы попробовать. Ровно в полночь в глухой дубраве она собрана. Уже седьмой год настаивается. Ну? Поможет она или не поможет?

В конце концов очень я его прогневил. В четвертый раз он пришел еще чинный, с этой стародавней травкой в литровой бутылке. Но когда я снова попытался выкрутиться, Щепан мертвенно побледнел, спрятал бутылку в портфель и положил сжатые кулаки на стол.

— Хорошо, — сказал он, учащенно и хрипло дыша. — Хорошо. Я тут прихожу к вам и с пониманием и почтением. А нахожу здесь совсем обратное. А может, лучше всего будет, если сам гражданин профессор объяснит коллеге, что я прошу его вполне вежливо.

Он вышел притихший и спокойный, словно ничего не случилось. Дверь за собой затворил с подчеркнутой деликатностью. А мною овладело тихое злорадство. Получилось так, будто бы я вдруг выбыл из игры. Щепан перепоручил свою просьбу Франеку и тем самым главную ответственность возложил на него. Значит, не я очутился на первом плане и словно бы не от меня теперь зависело, как и сколько смогу наврать о себе.

После ухода Щепана я посмотрел на профессора. Он отвернулся к окну, загляделся на воробьев и облака. Ничего не говорил. Ладно, подумал я, подождем, поживем — увидим. Под вечер мы засели за шахматы, играли молча и азартно. Мне не везло. Проиграл несколько партий подряд. Его это не радовало, а я думал о нем, все более раскаляясь от злости. Сказал себе, что без его вмешательства, без его приказа или просьбы не уступлю Щепану.

В тот вечер я снова не мог уснуть. Ночь была удивительно погожая, городские часы звучно отбивали время. По дыханию Франека я догадался, что и он не спит. Я ждал.

— Расскажешь ты ему эту сказку? — спросил он наконец.

Мне не хотелось отвечать.

Франек встал, повозился у параши, подошел к окну. Когда я прервал свою историю о «хохотуне» и раздался вопрос: что дальше? — он струсил и не помог мне ни единым словом. Он был по-своему прав, и я отнесся к нему с пониманием. Но теперь, ночной порой, решил оставить его без всякой поддержки.

— Дурак, — произнес он сурово. — Дурак ты.

Мы закурили. Послушали, как пробило полночь сперва на башне ратуши, потом на башнях костелов. Франек подсел ко мне.

— Ты дурень, — сказал он. — Грызет тебя твоя щепетильная совесть? Сколько раз и кому ты уже рассказывал эти бредни? Ведь не мы первые их слушали? Верно?

— Верно.

Он закашлялся, встал, начал прохаживаться по камере, словно в аудитории.

— Ты расскажешь эту сказку нашему добряку Щепану, — говорил он. — Уверяю тебя, что расскажешь не один раз и ради общего блага всех нас троих.

— Всех троих? — смеялся я, злясь не на шутку.

— Да! — прикрикнул он на меня. — Именно так! И Щепан и я достаточно насмотрелись собственными глазами на человеческие беды, чтобы еще от тебя выслушивать такие исповеди, от которых тебе не легче, а нам тошно. Да было бы тебе известно, что Щепан сидел в Освенциме. Он работал на разгрузке эшелонов. С тебя достаточно этой информации? Будь уверен, что он повидал там куда больше страданий и гнусности, нежели ты в своем прекрасном Киапу. И я тоже многое видел во время Варшавского восстания. Нечего нас стращать охотниками за головами. Мы видали кое-что похлеще, чем муки белого оболтуса, истязуемого каким-то экзотическим народцем то ли с Новой Гвинеи, то ли из Лондона. В Освенциме некие цивилизованные, кичащиеся своей организованностью европейцы запросто развеяли по ветру не менее четырех миллионов белых людей. Ты не видал этого, так не лезь к нам со своей впечатлительной душой.

Встал и я. Пил воду, курил. В окне показался тонкий серп луны.

— А во-вторых, — говорил Франек, — Щепану не нужна никакая правда. Ему хватает ее и в будни и по праздникам. Пойми, что именно небывальщина, экзотическая сказка с благополучным концом необходима ему, как сердечный бальзам. Щепан — человек простой. Его порядочная натура ищет подтверждения этой порядочности в мире. Пусть это будет притча о Снежной королеве, доблестном рыцаре Кмитице или о добродушных племенах Новой Гвинеи… безразлично. Он хочет услышать о веселой и счастливой жизни, ибо горячо стремится к ней. А ты что? Даже в этом ему отказываешь? Причем не только ему, но и мне, которого ни капельки не интересует, до какой гнусности они тебя там довели. Хочешь высказать всю правду? Пожалуйста, подыщи себе этнографа, специалиста по тем краям. А в-третьих, все равно не сможешь высказать всей правды. Сумеешь? Нет! Так уймись и не отравляй существования ни Щепану, ни мне. Понял?