Страница 46 из 80
— Что же дальше? Что дальше? — допытывался Щепан, глядя на меня уже с огромной верой.
Я посмотрел на Франека. Тот ни о чем не спрашивал. Глаза у него были закрыты, лицо отсутствующее, словно дремал или спал. Руками опирался о стол.
Я подождал еще с минуту. Хотел испытать самого себя: хватит ли сил выложить правду. Я очень ее боялся и давно. Никто еще ее от меня не слышал. Теперь подвернулся удобный случай. Но кому бы я высказал свою истинную правду? Щепану? У него были красные пятна на щеках и благостный взгляд. Ему требовалась какая-нибудь жуткая, но поучительная история с благополучным концом. Не правды добивался он в эту минуту. Между тем профессор, который наверняка бы понял, почему я рассказываю о чудовищной духовной нищете и скотстве, словно бы отрешился от нас, закрыл глаза, ни о чем не спрашивал, может, даже спал.
Поэтому еще раз и почти без колебаний встал я на уже достаточно проторенный путь лжи и нелепейшего фантазерства. Щепан благостно дожидался рассказа о необычайном приключении со счастливым концом и безупречной моралью. Я улыбнулся ему и повел рассказ на старый лад: что дальше? Что произошло, когда я увидел на опушке убийц «хохотуна»?
Их было трое. Двое держали перед собой пучки дротиков, третий замахивался каменным топором. Были они невелики ростом, но отнюдь не слабы. Казалось, туземцы заметили меня только сейчас, после расправы над «хохотуном» и собачонкой. Действительно ли так было? Возможно, увидеть меня им помешали густые заросли, и, только выбежав на поляну, они предстали передо мной, исполненным гнева. К счастью, они были недвижимы, замерли, точно зверьки, окаменевшие от страха.
Вероятно, по причине малого их роста я посмотрел на них не как на убийц, которые закололи перепуганного уродца и которым, быть может, через секунду взбредет в голову обратить дротики и острый кремень против меня самого. Вышло так (дорогой Щепан!), словно я увидел перед собой трех глупых и зловредных, заслуживающих хорошей порки неразумных сопляков. Так мне это тогда представилось: три паршивых сопляка замучили на моих глазах двух беззащитных зверьков.
— Эй, вы! — якобы заорал я тогда. — Подонки! Пришибу! Проклятые подонки.
Под рукой у меня был солдатский ремень из грубой кожи, с пряжкой, как топор. Этим ремнем можно было убить. Но я не хотел убивать. Взял ремень за пряжку, двинулся на них, огромный, белый, чужой, яростно вопящий.
Кого увидали они черными своими глазами? Белого господина или белого демона? Тот, что был с топориком (продолжал я), первый вякнул, словно козленок под ножом, и первый пал ничком. Только один, повыше ростом и, пожалуй, постарше, пустился наутек. Но не успел. Те двое уже лежали на земле в полуобмороке, заслоняя головы трясущимися кулаками. А третьего я схватил за шею и принялся хлестать: по спине, по заднице, по роже, по рукам. Наконец один за другим, получая свою порцию ремня, они начали плакать, вопить и рыдать мальчишескими голосами. Они плакали все громче и покорнее, но я не перестал, пока не взмок, пока не отнялась рука.
— Будете? — спрашивал я, тыча ремнем в их обалдевшие глаза. — Будете?
Они лежали недвижимо. Я плюнул и направился к своим вещам. Склонился к тем двум убитым зверькам. «Хохотун» продолжал склабиться, хотя теперь уже совсем бессмысленно. Собака же, в противоположность своему хозяину жирная и чистая, лежала чинно на боку, пронзенная копьем, словно вертелом.
Наконец те трое перестали кричать и плакать. Они явно приходили в себя, но, когда я на свою грязную белую кожу принялся натягивать поочередно другие разноцветные кожи — кальсоны, тельняшку и парусиновые штаны, — страх снова прижал их к земле. Я подошел к ним одетый и более снисходительный. Парусиновую куртку набросил на плечо, слегка щелкнул ремнем. Но поскольку они не вставали, наклонился и, довольно добродушно потянув за густые вихры одного, потом другого, придал им вертикальное положение. Они повставали и, я заметил, малость приободрились. Это было не очень утешительно, и я на всякий случай наступил на древко валявшегося поблизости копья, а кремневый топор взял в руку. Ну, спросил я, что же дальше?
— Что? — снова заволновался Щепан. — Что дальше-то?
Я врал дальше: как воодушевил этих мальцов и из грозного бога и белого демона превратился в совсем добродушное божество. Я милостиво ждал, чтобы они отвели меня туда, где стучат барабаны, где бы меня напоили, накормили, приютили и приготовили мягкое ложе для отдыха. Я думал — и не без основания, дорогой Щепан, — что пока еще мне не грозит опасность. Избитые мною парни несли на своем теле красноречивые следы полученного от меня наказания, а в глазах собачье и человеческое смирение. Видно было, что это охотники и воины, и все-таки они боялись, преданно и вопрошающе заглядывали мне в глаза.
Тот, что был с топором, бросился к собаке и положил ее к моим обутым ногам. Второй присел на спину «хохотуна». Я не видел толком, что он там делает. Старался не упустить из виду всех троих, но особенно следил за теми двумя, которые собирали с земли копья. И меня даже не очень удивило, когда тот, третий, наконец подбежал ко мне, счастливый и гордый, чтобы сложить свой дар у моих ног. Я не очень удивился, глядя на отрезанную под самый кадык скалившуюся в нелепой улыбке голову, которую раболепно положили к моим ногам.
— Понимаешь, Щепан? — сказал я. — Понимаешь, какая это была минута?
Он не ответил даже вздохом, и тогда я отпил порядочный глоток, ни с кем не поделившись, и, повышая голос, заговорил о том, что минута эта была очень трудная. Теперь мне предстояло убедительно разъяснить, чем большой белый человек от них отличается и каковы его обычаи. Я должен был решить: то ли закрывать глаза на эту несчастную и убогую дикость, то ли сразу же, даже подвергая себя смертельной опасности, отвергнуть дар, преподнесенный от чистого сердца, в знак преданности. И я оттолкнул эту голову и велел сердитым голосом отправляться в путь, тем более что солнце снова заволакивала косматая туча и снова отозвались словно бы встревоженные барабаны. Они не поняли, почему я отталкиваю голову, однако сообразили, что пора идти. Я разрешил им только поднять с земли убитую собачонку, и мы двинулись сперва по гребню холма на северо-восток и вскоре начали спускаться в долину по уже вполне заметной тропе. Она вывела нас к краю отвесной скалы. С обрыва открывался вид на длинную и ровную долину, изрезанную извилистым руслом реки, и там, где она разливалась, на довольно пологом склоне холма я увидел цель нашего путешествия — скопище хижин, напоминавших отсюда обезьяньи головы. От нескольких костров подымался вверх бурый дым, дробь барабана раздавалась теперь удивительно близко. Мои ребята, личная моя гвардия, начали возбужденно гикать и выкрикивать: Киапу! Гудпело! Киапу!
Я сосчитал хижины. Их было около сорока. Следовательно, в деревне примерно до двухсот жителей. Многовато. А в моем распоряжении (объяснял я Щепану, а он рьяно поддакивал, показывая, что понимает) только я сам. Возможно, трое молодых, отважных, покорившихся мне воинов тоже за меня. Возможно, они пожелают защищать величие белого человека. Их явно радовало и наполняло гордостью мое присутствие, однако я не был уверен, воспримет ли вся деревня их радостное преклонение передо мной.
Я следовал за ними большими шагами, пока не оказался в долине и не увидал в каких-нибудь метрах ста перед собой хижины и невзрачных темнокожих человечков, которые высыпали из них и бежали нам навстречу. Но по мере приближения ко мне эта орава замедляла шаг, кричала все неуверенней, тише и наконец на полдороге словно выбилась из сил.
Я продолжал рассказывать Щепану: вдруг трое моих ребят бросили на землю к моим ногам дохлую собаку и оружие и помчались к своим. Подбежали к ним, громко крича, махали руками, крепко били себя в грудь. Их окружили. Послышался встревоженный гомон. Я считал секунды, сжимая кулаки, — ведь немало приходилось слышать о жестокости, с какой тут убивают. Я стоял спиной к реке. Стоял неподвижно и считал, сколько в толпе мужчин и кто из них вооружен. Как будто толпа не выглядела грозно, тем более что солнце снова выглянуло из-за туч.