Страница 45 из 80
На свои денежки и взятые у подыхающего Казареса я вполне сносно отъелся на северной окраине Порт-Морсби, в курильне и кабаке для китайских нищих и малайских жуликов. В порт возвращаться боялся, чтобы не спросили, по какой причине убит бывший боцман «Клеопатры». К тому же меня предупредили, что здесь скорая на расправу полиция. Я хотел подождать по крайней мере две недели. И было на что: у Казареса взял свыше двухсот долларов. Но вдруг начались облавы. Я решил бежать вдоль берега, на юг, в сторону Риго. Мне советовали: не отходи от берега, не ищи туземцев. Сказавший это китаец улыбнулся, показав мне черные зубы, и провел пальцем по шее.
Я ушел из Порт-Морсби на рассвете, в дождь и туман, по приморской дороге, ведущей на юго-восток и юг, но уже под вечер очутился в зарослях буша. Неожиданно меня окликнул подвижной полицейский патруль, а когда, потеряв голову, я бросился бежать, двинул следом. У полицейских были две собаки, я слышал их лай. На второй день бегства я пошел руслом ручья, сбегавшего крутыми зигзагами с зеленого склона. Собачий лай стих. Я понял: потеряли след. Я был один и свободен. Был совсем свободен, не знал, где нахожусь, во время бегства потерял узелок с сухарями и консервами, холодный дождь лил как из ведра, словно перед потопом, потерял я и ориентировку. Охваченный внезапным и смертельным страхом, принялся кричать полицейским, звать собак: вернитесь, не отопрусь, убил, готов принять наказание. Голос терялся в джунглях, сам я едва его слышал. Хлопая крыльями, прилетела птица с диковинным хвостом, уселась прямо надо мной, начала заливаться призывным и нежным смехом молодой девушки. Я подумал: это смерть и настал мой час.
— Ты свинья! — крикнул я птице. — Ты свинья!
Птица склонила голову набок. Слушала с огромным вниманием. Потом вытянула шею и неуверенно, но и не без удовольствия, ответила: ты свинья!
— А ты побожись! — крикнул неверующий Щепан.
— Хочешь верь, хочешь нет… мне безразлично! — сказал я ему, и снова перед незрячими моими глазами возникла чудесная птица-пересмешник. Не было под рукой ни камня, ни даже обломка ветки, чтобы швырнуть в этот дьявольский клюв, который снова раскрылся — и я услышал вопли, вопли истязуемого человека, а затем снова смех, мелодичный девичий смех. Все это еще была правда: я действительно со слезами и криком грозил птице кулаками, а она этого не замечала, сидела спокойно на ветке, оглаживала клювом перья, и хвост колыхался у нее над головой, словно букет райских цветов. Но тут неподалеку отозвались барабаны, гремящие под рукой человека барабаны. Стало быть, я снова услышал человеческий голос. Быть может, следовало бы его бояться, но я в ту минуту услыхал попросту гул барабанов, призывный, не слишком далекий, непонятный, но такой человеческий. И сразу же подул верховой, хлесткий и горячий ветер. Ливень превратился в едва моросящий мелкий дождичек, тучи посветлели. Наконец свершилось чудо: небо очистилось.
Птица расправила крылья и улетела. Я смотрел на солнце, которого давно не видал. Все еще сидел на корточках у корней огромного дерева, но мог говорить уже спокойнее. Встань, сказал я себе совсем тихо. Встань и иди! — велел я себе.
И я встал и пошел прямо на звук барабанов. С каждым шагом, с каждой минутой становился уверенней. Шел навстречу разносящемуся по белу свету человеческому голосу. Перебрался по камням на другой берег широкого ручья и не ошибся. Вышел к просвету в зеленой стене, на хорошо заметную тропу. К моим ногам начали падать сквозь листву мелкие блики настоящего солнечного света. С каждым шагом делалось жарче, и над пышными мхами густела туманная дымка. Солнечное тепло разбудило весь буйный зверинец этой земли: в воздухе замельтешили розовые и зеленые паучки, раздалось веселое верещание молодых обезьян, с лиан падали на меня какие-то насекомые, похожие на сухие веточки, прямо передо мной на поваленном стволе дерева присела полуметровая ящерица и залаяла сердито, по-собачьи.
Но вот деревья расступились. Я побежал. Солнца было все больше и больше, и наконец я очутился под открытым небом, которое распахнулось над небольшой, такой приветливой поляной, поросшей высокими травами. Я принялся стаскивать с себя мокрое тряпье, крикнул от радости, ибо восходящее солнце показало мне путь на юг, к побережью. Барабаны утихли, зато вокруг поляны громко закричали птицы. Я расстелил мокрое барахло на обсохшей траве, погрелся на солнышке и вдруг ощутил такое счастье, что пустился в пляс, растирая грязное тело и похлопывая себя по отощавшей заднице.
Тогда показались люди. Сперва «хохотун», потом охотники.
Впереди «хохотуна» бежала маленькая толстая собачонка. Ее-то я и увидел первой. Какая же это была приятная встреча: на солнечную, приветливую полянку выкатилась этакая кубышечка и тут же, выражая преданность, завизжала, завертела задом и с превеликим рвением замахала мышиным хвостиком. Выкатилась из буйных папоротников ко мне под ноги, визжала и скулила, исполненная верноподданнической собачьей любви.
Я присел на корточки, перевернул ее на спину, улыбнулся, называл какими-то именами. Но тут же отпустил собачонку, ибо на поляну выбежал обливающийся потом обалделый уродец.
Я припал к земле, схватился за ремень. Но без надобности. Это был маленький, непонятного возраста, но наверняка немолодой уже человечек со струпьями на плечах, груди и бедрах. Из-под всклокоченной шапки волос поблескивали дикие и полные ужаса глаза, и, несмотря на это, человечек смеялся. Но смех этот был неестественный, вымученный, натужный, смех через силу, от которого кривилось лицо, напрягались мышцы шеи и вздрагивала вся его тщедушная и безобразная фигурка. Не замечая меня, он опрометью бежал через поляну.
Потом остановился. Собака бросилась к нему, и в ту же секунду над поляной мелькнули две узкие черные тени. «Хохотун» взревел. В спину ему вонзились два копья. Я крикнул вместе с ним, а он, не прерывая смеха, с огромным трудом сделал один шаг, второй и наконец на третьем очень медленно повалился ничком и застыл на земле. Собачка с радостным визгом вскочила на его вспоротую спину и принялась слизывать кровь, которая текла ручьем. Но и ее настигло копье.
Я высунул голову из травы. Я ждал их. Я их увидел.
— Что же дальше? — взволнованно спросил Щепан, когда я надолго умолк. — Что дальше?
Тут я всегда останавливался и неизменно воцарялась тишина, которую в конце концов нарушал вопрос: что дальше? — а я окидывал взглядом лица и глаза — встревоженные, скучающие, недоверчивые, испуганные. Женщины зажмуривались и прижимали руки к груди. Если на столе было угощение, обычно в этот же момент кто-либо из слушателей наполнял рюмки или требовал новую бутылку. Я же, немного повременив, объявлял самым обычным тоном, что несколько часов спустя был уже в деревне, насчитывающей сорок две хижины, а встречали меня, как короля и пророка, и воздавали почести, словно богу и отцу всех поселений в округе, разбросанных по извилистым долинам, среди остроконечных холмов, окутанных теплым туманом, покрытых непроходимыми зарослями. Тут уже начинался очень складный и поучительный рассказ ю том великом и долгом празднике, каким было мое пребывание среди дикарей юго-восточной части этой возвышенности, которая на севере переходила в цепь высоких гор Оуэн-Стэнли.
Всякий раз повествование мое выглядело несколько иначе, ибо приходилось применяться к аудитории, памятуя, что одни предпочитают пустить слезу, а другие посмеяться. Но прежде всего постоянно следовало заботиться о том, чтобы эта история оставалась исполненной мужества и благородства. И я рассказывал, как настойчиво и плодотворно искоренял обычай обезглавливания пленников и употребления в пищу их мяса. Рассказывал также, как мне посчастливилось примирить два извечно враждовавших и истреблявших друг друга рода. Рассказывал иногда о том, на какие прекрасные и чистые чувства бывают способны эти люди, живущие словно на заре человечества и едва научившиеся таким мудреным вещам, как постройка хижин, добывание огня и обтесывание камней. Порой вспоминал кое-что об устраивавшихся время от времени торжествах убоя свиней. Начинались они визгом и ревом забиваемых животных. Потом по всей долине растекался запах жарившегося на вертелах мяса. Старые улыбающиеся женщины делили пищу и подавали к мясу тыквы с перебродившим банановым и дынным соком. А когда после праздничного пира во время танцев к полуночи угасали костры, начинался последний праздничный ритуал: всеобщее совокупление под покровом темноты, разрываемой лишь воплями женщин да воем собак.