Страница 80 из 164
№ 2
Речь, произнесенная г-ном Дешартром,
полковником 14-го драгунского полка,
на заседании Вандомского клуба
Господа, вы знаете об указе, который упраздняет всякий орден и всякий внешний признак, подразумевающий благородство происхождения, и я надеюсь, что вы воздаете мне должное, веря, что я чересчур большой поборник равенства, чтобы не аплодировать с восторгом этому решению. Так что я в ту же минуту и с величайшим удовольствием отказался от этих никчемных знаков превосходства, с которыми так долго связывали уважение, в то время как оно должно быть обусловлено лишь заслугами и впредь добиться его можно будет только благодаря им. В тот момент, когда готовится проверка итогов работы Национального собрания, этот последний указ должен внушать нам надежду, что оно сохранит как соответствующие конституции все те решения, какие уже были приняты им в отношении титулов и дворянских званий, и что французы, свободные и равные, впредь будут отличаться лишь посредством подлинно чтимых знаков, по которым сразу же можно будет распознать тех, кто имеет право на общественный почет; и насколько я пренебрегал теми знаками, каким был обязан лишь случайности, связанной с моим происхождением, настолько же я буду гордиться когда-нибудь другими, если мне посчастливится иметь возможность заслужить их; лишь подобных возможностей может недоставать моему ревностному отношению к общественному благу, и, если за неимением поступков, достаточно блистательных для того, чтобы привлечь ко мне внимание моих сограждан и стать поводом для дарования мне наград отечеством, хорошо известных политических взглядов и жизни, целиком направленной исключительно на служение ему, хватает для того, чтобы добиться этих знаков почета, я исполнен уверенности, что покажу себя достойным их.
№ 3
Письмо генерала Дюмурье, адресованное Шаретту
«18 октября 1795 года.
Дорогой Шаретт!
Сколько событий прошло с тех пор, как мы, счастливые и безмятежные, вместе наслаждались жизнью и ее радостями в Вандее, о величии которой ни Вы, ни я тогда не догадывались. У меня были хорошие времена, я обладал властью и мог многое совершить, но был остановлен раньше срока. Следовало дать революции время сбросить с себя пену. Вы и Ваши сподвижники встали поперек ее пути, и то, что я предвидел, совершая поездки по Вашему краю, осуществилось. Восстание, в том виде, как оно было там организовано, является такой силой, что Французская республика, пытающаяся его подавить, не сможет этого сделать. Однако после Ваших побед нужен будет мир, а этого мира, дорогой шевалье, Вы сможете добиться, лишь восстановив трон. Вы знаете искренность моих чувств по отношению к Вам: будучи солдатом, я восхищаюсь Вашей храбростью; будучи генералом, я еще больше восхищаюсь талантами, которые Вы проявляете. Но я спрашиваю Вас, что Вы будете делать дальше и как, в случае успеха, Вам удастся восстановить монархию, да еще при наличии всякого рода преград, которые видятся мне из моего уединения, нередко нарушаемого происходящими событиями (ведь моя жизнь почти такая же бродячая, как Ваша, однако у меня больше пространства для передвижения и меньше славы), и понимаю, что у Вас есть только одна реальная и законная возможность выйти из затруднения. Я много размышлял о причинах, которые вызвали, развили, сформировали и убили революционное движение. Я говорю "убили", потому что революция мертва с того дня, когда у нее не хватило более смелости страшить. Так вот, знаете, к чему меня привели мои размышления? К той точке, с которой мы начали в 1789 году. Франции нужен король; ни в ее характере, ни в ее нравах нет ничего республиканского, но она революционна по своей природе, поскольку ее последние монархи не понимали, куда она хотела идти. Монархия, которая ей нужна, это уже не монархия Людовика XIV; у Франции возникли новые интересы; третье сословие, так долго находившееся под гнетом, почувствовало свою силу и злоупотребило ею; оно злоупотребило ею вдвойне, конфисковав собственность духовенства и дворянства; Франции нужен король, но король, способный дать третьему сословию гарантии, которые Бурбоны могут предоставить духовенству и дворянству. Необходимо одобрение всего того, что было сделано, независимо от того, хорошо это или плохо. Неужели Вы думаете, что Бурбоны, ради которых Вы сражаетесь, окажутся людьми, готовыми принять подобные условия? Вы проявляли во всех этих делах чересчур глубокое понимание, чтобы не прийти к убеждению, что между Бурбонами и Францией теперь существует разделительная стена. За границей, при иностранных дворах и даже среди эмигрантов, это мнение преобладает, ибо все видят там принцев, лишенных энергии и воли, отданных во власть, как и в Версале, льстецов, чья преданность годится лишь для дворцовых прихожих. Эти принцы неприемлемы; однако в этой семье, спасение главы которой от эшафота, как Вы знаете, зависело не от меня, есть другие ветви, не столь закосневшие в абсолютистских идеях. Помимо ветви Конде, героем которой является герцог Энгиенский, есть еще семья Орлеанов; позвольте мне говорить с Вами чистосердечно, дорогой Шаретт, ведь то, что я пишу Вам, легко может осуществиться, и мы оба, изгнанные сегодня революцией, можем быть завтра приняты ею как ее распорядители и освободители. У нового герцога Орлеанского, скитальца и беглеца, нет никакого повода упрекать себя за все те события, в каких, вопреки всем нам, большое участие принял его несчастный отец. Я знаю, что Филипп Эгалите вызывает отвращение у фанатичных членов вашей партии и даже его смерть не заглушила их ненависть. Ну и какой вывод следует из этого сделать? Вывод заключается в том, что молодой герцог Орлеанский является единственным средством мирового соглашения между республикой и монархией. Он обладает четкими воззрениями по многим вопросам и, несмотря на молодость, наделен большим здравым смыслом. Прикрываясь именем его отца, которое служило знаменем в борьбе против королевского двора, жирондисты трудились на него. Мы хотели прийти к нашей цели, не допуская потрясений, а главное, побоищ. Якобинцы мешали нам, но якобинцы уничтожены, и, опираясь на все то, что мне известно, я обращаюсь к Вам, чтобы вернуть Франции мир и благополучие. Герцог Орлеанский служил под моим начальством, и у меня нет никаких сомнений в том, что он будет первым, кто воздаст должное Вашей преданности принципам, которые всегда были и его собственными принципами, несмотря на определенные проявления слабости и уступки, сделанные требованиям эпохи; герцог Орлеанский не советовался со мной по всем этим вопросам, однако я полагаю, что могу поручиться за него, и, надеюсь, в нужный час он меня не подведет. Итак, вот что я имею Вам предложить.
Конвент вскоре прекратит свою работу, и его члены по большей части вернутся в безвестность. Многие депутаты, с которыми я все время оставался в переписке, не прочь закончить революцию, ими же и начатую. Все уравнено, они чувствуют, что пора кое-что восстанавливать, и потому они на нашей стороне. Их влияние на парижские секции огромно. Народ устал и легко подчинится королю, который польстит его гордости, который так или иначе принимал участие в его революции и который не будет для него всегда живым укором. Однако все эти благоприятные настроения, о которых я Вам сообщаю, равно как и настроения в армии, которые не являются более враждебными и при умелом сочетании средств будут направлены к той же цели, могут привести к ней лишь при Вашем содействии.
Когда две партии, две армии объединятся, Вы почувствуете, каким счастливым станет это событие. Я заранее знаю все возражения, какие Вы можете мне высказать: "А принц согласен?" — Я ручаюсь за него, как за самого себя. "А вы обладаете большинством в Конвенте?" — Да, а если нескольких голосов не хватит, их можно будет купить. Всегда найдутся те, кто готов продаться, даже в пользу претендента на престол. "А вы уверены в армии?" — Она ничего так не хочет, как услышать голос своего старого генерала; к тому же мы проводили разведку. "А что вы сделаете с Бурбонами?" — То, что будет угодно им, или то, что пожелаете Вы. Их оставят в изгнании, или же после нескольких лет нового царствования они смогут вернуться во Францию, где им нечего будет опасаться. "А на каких основах вы думаете учредить правление?" — На конституционной системе, установленной Национальным собранием, но с изменениями, которые внесло в нее время.