Страница 67 из 164
Воззвание было зачитано в Ратуше и снискало там общее одобрение.
Тем не менее раздалось несколько голосов:
— Однако нужно еще узнать, даст ли на это согласие герцог Орлеанский.
И тогда из рук в руки стали передавать письмо, написанное в замке Нёйи 30 июля, в четверть четвертого утра, одним из гонцов, которых накануне г-н Лаффит отправил к принцу.
Господин Лаффит получил его только в одиннадцать часов утра. Оно дает представление о настроениях, царивших в Нёйи:
«Герцог Орлеанский пребывает в Нёйи вместе со своей семьей. Невдалеке от него, в Люто, находятся королевские войска, и достаточно будет приказа, исходящего от королевского двора, чтобы отнять его у нации, которая может обрести в нем залог своей будущей безопасности.
Предлагаем отправиться к нему от имени уполномоченных властей, с надлежащим сопровождением, и предложить ему корону. Если он заговорит о своих сомнениях, проистекающих из его семейных связей и щепетильности его положения, ему скажут, что его пребывание в Париже внесет вклад в спокойствие столицы и всей Франции и что его обязуются поместить там в безопасном месте.
Можно рассчитывать на безошибочность этой меры. Кроме того, можно питать уверенность, что герцог Орлеанский не замедлит всецело разделить чаяния нации».
XLII
Между тем г-н Тьер, потерпев неудачу в попытке повлиять на народ с помощью своих прокламаций и, напротив, увидев, сколь благоприятное впечатление они произвели в Ратуше, вернулся в особняк г-на Лаффита, вполне готовый исполнить вместе с Шеффером решающую миссию — предложить корону герцогу Орлеанскому.
Шеффер был другом семьи герцога Орлеанского, насколько художник может быть другом принцев.
Оба посланца отправились в путь.
Как выяснилось, герцога Орлеанского в замке Нёйи не было.
Тогда они попросили разрешения увидеться с герцогиней.
Герцогиня приняла их.
Несомненно, она догадывалась о цели, которая привела их, ибо лицо ее было исполнено в большей степени строгости, нежели беспокойства.
Господин Тьер взял слово.
По мере того как он развивал свою речь, суровое лицо герцогини мрачнело.
Затем, когда он закончил говорить, она, вместо того чтобы ответить ему, обратилась к хранившему молчание Шефферу и сказала:
— Ах, сударь, как вы могли взять на себя подобное поручение? То, что этот господин, — добавила она, указывая на Тьера, — осмелился на такое, мне понятно: он нас не знает; но вы, кто был принят в нашем доме и имел возможность оценить нас!.. О, мы никогда не простим вам этого!
Посланцы откланялись и собирались удалиться, как вдруг в сопровождении г-жи де Монжуа появилась принцесса Аделаида.
Принцессу Аделаиду тревожило лишь одно: как бы к концу жизни брату и ей не пришлось снова оказаться в изгнании, которое они уже претерпели в юности.
И потому, не принимая и не отвергая предложения, сделанного герцогу Орлеанскому, она промолвила:
— Пусть они сделают моего брата президентом, национальным гвардейцем — кем угодно, лишь бы они не сделали его изгнанником.
После этих слов оба переговорщика воспрянули духом; они стали настойчиво уговаривать принцессу Аделаиду, которая, оставив в ту же самую минуту щекотливый семейный вопрос, коснулась куда более серьезного, по ее мнению, щекотливого вопроса — политического.
Убедить ее было делом г-на Тьера: особого труда это не составило.
Принцесса ничего так не хотела, как уверовать в то, в чем ее убеждали.
Затем, поскольку герцогиня отважилась на новые возражения, она заявила:
— О, я ведь не иностранная принцесса, я дитя Парижа, и, если эти господа сочтут полезным для дела моего брата, чтобы я побывала среди парижан, я готова отправиться туда.
Посланцы не сочли такой поступок необходимым, и было решено, что герцога Орлеанского известят, причем как можно раньше, о состоянии умов в столице и сделанном ему предложении.
Чтобы доставить это сообщение герцогу в его убежище, известное лишь друзьям семьи, туда отправился г-н де Монтескью.
Но что в это время делали, с одной стороны, г-н де Мортемар, а с другой — республиканцы?
Поскольку обе стороны должны были встретиться в Ратуше около полудня, в тот самый момент, когда депутаты под председательством г-на Лаффита собрались в Бурбонском дворце, посмотрим, что происходило в Ратуше.
Мы уже говорили о том шуме, какой произвела прокламация, вышедшая из редакции «Национальной газеты».
Предупрежденные о том, что происходит, и прихватив с собой ружья, вожди республиканской партии собрались в заведении Луантье.
Чтобы узнать их намерения, на это собрание проникло несколько эмиссаров орлеанистской партии, напоказ исповедовавших республиканские взгляды.
Эти посланцы явились к республиканцам, черпая силу в том, что к их партии примкнул Беранже.
И в самом деле, Беранже, чье имя мы произносим здесь впервые, был, возможно, тем, кто больше всего сделал для герцога Орлеанского.
Беранже был душой г-на Лаффита.
Господин Лаффит, человек умный, исполненный приятности и учтивости, когда его интерес или интерес его популярности предписывал ему быть приятным и учтивым, был бесхарактерным, неуверенным, посредственно осведомленным в вопросах истории, без знания которой можно делать политику, опирающуюся на порывы сердца, а не политику, опирающуюся на рассудок.
Все те положительные качества, какими обладал г-н Лаффит, имел и Беранже, но у него были еще и те качества, какими г-н Лаффит не обладал.
И потому, хотя и будучи в глубине души республиканцем, Беранже понимал, что, перед тем как довести дело до республики, необходимо исчерпать предпоследнюю форму правления и что между монархической властью по божественному праву и властью, избранной народом, пролегает не склон, по которому можно спуститься, а бездна, в которую можно провалиться.
Бескорыстный в отношении самого себя, каким он был всегда, недоверчивый в отношении герцога Орлеанского, но еще более недоверчивый в отношении тех, кто представлял демократическую партию и, будучи в основном людьми убежденными и порядочными, грешили отсутствием навыков управления, Беранже оказал герцогу Орлеанскому поддержку своей популярностью, своим умом и своей честностью, доходящей, как стало видно позднее, до упрямства.
Господин Лаффит питал полное доверие к Беранже, и г-н Лаффит был прав, поскольку части своей популярности, причем лучшей ее части, он был обязан влиянию, которое приобрел над ним Беранже.
Но, каким бы могущественным ни было имя Беранже, оно имело свои различные уровни могущества, и в залах г-на Луантье это могущество было меньше, чем в гостиных г-на Лаффита; и потому орлеанистский оратор, выступавший от имени г-на Лаффита и ссылавшийся на то, что Беранже примкнул к их партии, был взят на мушку одним из членов собрания, который, усмотрев в его речи предательство, счел вполне естественным избавиться от предателя.
Однако ружье убрали, и посреди страшного шума был составлен адрес, предназначенный для временного правительства, которое заседало в Ратуше, и начинавшийся словами:
«Вчера ценой собственной крови народ отвоевал свои священные права. Самым ценным из них является право свободно выбирать свое правительство. Необходимо воспрепятствовать появлению любых прокламаций, предопределяющих главу государства, когда сама форма правления еще не определена.
Существует временное представительство нации. Пусть оно продолжает свою работу до тех пор, пока не станет возможным узнать волю большинства французов…»
Чтобы доставить этот адрес в Ратушу, требовался надежный человек. Выбрали Юбера — того самого, кто на наших глазах сыграл столь важную роль в захвате Палаты депутатов 15 мая.
Юбер отправился в Ратушу, одетый в мундир национального гвардейца, но для большей безопасности его сопровождали шесть членов собрания.
Этими шестью хранителями республиканского знамени, которые взялись развернуть его и поддержать Юбера, известного своим мужеством, были Бастид, Энгре, Тест, Гинар, Трела́ и Пубель.