Страница 59 из 164
Что же касается Поля Луи Курье, то он поступил и того лучше: в 1823 году, отвечая некоему выдуманному автору анонимных писем, который, по его словам, обвинял его в неискоренимой ненависти к принцам, он написал:
«Я не знаю и нисколько не догадываюсь, кто мог внушить вам мысль, что я не люблю герцога Орлеанского или какого-либо другого принца. Разумеется, нет ничего более далекого от правды, чем подобное утверждение. Напротив, я люблю всех принцев и весь мир вообще, а герцога Орлеанского в особенности (видите, насколько вы ошибаетесь!), поскольку, родившись принцем, он соблаговолил быть порядочным человеком. По крайней мере, мне не доводилось слышать, что он обманывает людей. Правда, у нас с ним нет никакого совместного дела, никакого взаимного обязательства, никакого договора. Он мне ничего не обещал, ничем не клялся перед лицом Бога, но при случае я бы доверился ему, хотя с другими доверчивость меня уже не раз подводила. И все же доверяться приходится. На мой взгляд, нам не составит никакого труда прийти к согласию, и я думаю, что, когда соглашение будет достигнуто, он будет придерживаться его, не прибегая к мошенничеству, крючкотворству и ссорам, не обсуждая его со своим прежним окружением, дворянами и прочими, которые не желают мне добра, и не советуясь с иезуитами. И вот что внушает мне такое мнение о нем: он человек нашего времени, нынешнего века и никакого другого, поскольку, полагаю, он почти не видел то, что называют старым режимом. Он воевал вместе с нами, и по этой причине, как говорят, он не опасается унтер-офицеров; а позднее, поневоле вынужденный эмигрировать, он никогда не воевал против нас, слишком хорошо понимая, чем он обязан родной земле и что нельзя восторжествовать над своей страной. Он знает это и многое другое, чему не учатся люди его общественного положения. Ему посчастливилось в том отношении, что он смог спуститься с этой высоты и в юности жить так, как живем мы. Из принца он сделался человеком. Во Франции у нас с ним общие враги, с которыми он сражается; помимо Франции, его досуг занимают науки. О нем нельзя сказать: "Ничего не забыл, ничему не научился". Иностранцы видели, как он преподавал, а не клянчил милостыню. Он не просил Питта, не умолял Кобурга опустошить наши поля и сжечь наши деревни, чтобы отомстить за свои замки, а по возвращении не оплачивал мессы и не основывал семинарии, чтобы одарять монастыри за наш счет; но, целомудренный в своей жизни, в своих нравах, он подает пример, который учит лучше, чем миссионеры. Короче, это человек добропорядочный. Что касается меня, то я хотел бы, чтобы все принцы были похожи на него; при этом ни один из них ничего не потерял бы, а все мы выиграли бы; я хотел бы также, чтобы он стал городским головой, разумеется, если бы такое было возможно сделать (но это чистое предположение), никого не смещая: я ненавижу увольнения. Он привел бы в порядок массу вещей не только благодаря той разумности, какую Господь вложил в него, но и благодаря добродетели не менее важной и слишком мало прославляемой; речь о его бережливости, качестве, если угодно, буржуазном, которым королевский двор гнушается в принце и которое не служит темой ни академических похвальных слов, ни надгробных речей, но которое для нас, находящихся в подчиненном положении, является столь ценным в градоначальнике, столь прекрасным, столь… как бы это сказать?… дивным, что в моих глазах оно почти избавляет его от необходимости иметь все прочие.
Когда я говорю о нем так, дело не в том, что я знаю его лучше, чем знаете его вы, либо так же, ведь мне никогда не доводилось видеть его. Я не знаю, что он думает; но публика не глупа и может судить о принцах, поскольку они живут публично. Дело и не в том, что я будто бы хочу быть при нем сельским полицейским, в случае если он сделается городским головой. Я нисколько не гожусь для этой должности, равно как и для всякой другой, ибо способен самое большее на то, чтобы выращивать свой виноград, когда не нахожусь в тюрьме. При нем, мне думается, я буду бывать там не так часто; но, поскольку в этом нельзя быть уверенным, могу сказать, что всякие смены городского головы и его заместителей мне безразличны. Кстати говоря, на днях, когда он появился в театре вместе со своей семьей, вы могли увидеть или узнать, что все о нем думают. Его там не ждали, и зрители не были собраны и подготовлены так, как это обычно делается для высокопоставленных особ. Нет, это была обычная публика, и ничто не давало оснований заподозрить, что все это подстроено заранее. Полиция не принимала участия в проявлениях любви, которую ее заставляют выказывать в подобных случаях; или же, если она, как легко можно предположить, действительно присутствовала там, незримая и вездесущая, то вовсе не для того, чтобы встречать герцога Орлеанского. Он вошел, его увидели, и со всех сторон послышались рукоплескания и приветственные возгласы. При этом, насколько мне известно, публику партера не привлекли к суду, собравшихся не препроводили в зал Сен-Мартен. И потому я, кто хвалил герцога Орлеанского не столь громко за его похвальные поступки, не думаю, что это делалось для того, чтобы снова посадить меня в тюрьму. Хотя вы можете быть осведомлены об этом намного лучше.
Так что, вопреки вашему мнению, сударь, я люблю герцога Орлеанского, но вот его другом не являюсь, хотя, судя по вашим словам, есть люди, полагающие меня таковым. Такая честь мне не подобает. И, не имея желания разбираться в нередко вызывающем сомнения вопросе, есть ли у принцев друзья, и рассуждать, не может ли он, будучи принцем в меньшей степени, быть исключением из общего правила, я скажу вам, что всегда смеялся над Жан Жаком Руссо, философом, который не мог ни выносить равных себе, ни заставить себя быть терпимым к ним, и при этом всю свою жизнь полагал, что у него есть только один друг — принц де Конти.
Еще менее я являюсь его сторонником, и прежде всего потому, что он не имеет партии. Сейчас уже не то время, когда каждый принц имел свою партию, и к тому же я никогда не буду состоять ни в одной партии. Я ни за кем не пойду следом, пытаясь сделать себе состояние во время революций и контрреволюций, которые всегда совершаются в чью-то пользу. Изначально рожденный среди народа, я остался в нем по собственному выбору. Мне не подобает выходить из него, как это сделали многие, кто, желая возвыситься, на самом деле унизил себя. Когда надо будет выбирать, следуя закону Солона, я окажусь в партии простого народа, партии таких же крестьян, как и я».
Как видно, все это было почти неприкрытой подготовкой кандидатуры герцога Орлеанского на престол Франции.
Между тем появился закон г-на де Перонне о наследственных субституциях и майорате, а также закон о свободе печати: один был частично отклонен Палатой пэров, а другой отвергнут ею. Таким образом, все не удавалось Карлу X, все, вплоть до созданного для поддержки трона аристократического института, который, вместо того чтобы поддерживать трон, пошатнул его, уйдя из-под руки короля в ту минуту, когда эта рука собиралась опереться на него.
Впрочем, все общество озлобилось на эту монархию, сигнал к расправе над которой уже вот-вот должен был дать июльский набат: Беранже со своими песнями, Поль Луи Курье со своими памфлетами, Кошуа-Лемэр со своими письмами, Мери и Бартелеми со своими поэмами. Правда, время от времени затравленная монархия отбивалась от тех, кто на нее нападал, и сокрушительным ударом отправляла Беранже в Сент-Пелажи, а Магалона в Пуасси. Но тогда повсюду — в газетах, в кафе, на улицах, в театрах, на общественных лекциях — раздавался хор насмешек, укоров и угроз, который перегретым паром ненависти поднимался к гонителям, а затем благодатным дождем популярности обрушивался на гонимых.
Все с нетерпением ждали выборов, ибо обе партии понимали, что именно там разгорится настоящая борьба и будет достигнута подлинная победа.
Удача оказалась на стороне либералов.
Радость буржуазии была шумной, а ярость королевской власти, с трудом сдерживаемая, ждала лишь подходящего случая, чтобы выплеснуться наружу; предлог для насилия предоставила ей иллюминация улицы Сен-Дени; в ходе этой драгонады погиб юный Лаллеман. Чуть ли не весь Париж носил траур по этому неизвестному молодому человеку и на его могиле взывал к отмщению.