Страница 58 из 164
Три этих бюро распределяли от пятисот до семисот франков ежедневно.
Долгое время на моей обязанности лежало составлять списки, которые подавались герцогу Орлеанскому, и показывать ему прошения о помощи; так вот, скажу во всеуслышание, что мне всегда удавалось добиться в пользу бедняков всего того, что я мог просить непосредственно у герцога Орлеанского; никогда уменьшение размеров денежной помощи не исходило от него: оно исходило от его окружения; все знали о его скупости и потворствовали этой слабости; более того: после того как он стал королем, а моя отставка была принята, я еще не раз, хотя он и затаил в отношении меня неприязненное чувство из-за моего ухода, обращался к нему, добиваясь помощи людям, попавшим в тяжелую беду; он никогда не отвергал моих ходатайств, и, как только они доходили до него, эта помощь почти сразу оказывалась.
Как-то раз я написал ему по поводу одной из самых выдающихся наших поэтесс:
«Государь!
Госпожа *** находится в глубочайшей нужде, и она поручила мне быть ее ходатаем перед Вашим Величеством; поспешите оказать ей помощь, государь: Вы не каждый день встретите на своем пути подобную музу, просящую милостыню».
Уже со следующей почтой я получил тысячу франков. В другой раз мне довелось ходатайствовать перед королевой; речь шла об одной из наших выдающихся пианисток, мебель которой должны были вот-вот выставить на торги.
Она обратилась ко мне, и я послал королеве письмо, где после изложения бед просительницы написал следующие четыре строки, ценность в которых представляет лишь замысел:
Молю прочесть участливо прошенье слезное, мадам:
Посол смиренный, его я к вашим положил стопам.
Все в здешнем мире чутко слышит Божий глас:
Иголка компаса на полюс указует, а беда — на вас.
На другой день я получил пятьсот франков. Ходатайства такого рода я предпринимал с тем большей смелостью, что никогда ничего не просил ни для себя, ни для своих близких.
Кроме того, то ли по расчету, то ли из сочувствия, герцог Орлеанский очень многое сделал для искусств: он принял у себя Казимира Делавиня, уволенного из королевской канцелярии, и дал ему должность в своей библиотеке; он приобрел «Кирасира» и «Гусара» Жерико; заказал Верне полотна с изображением не только битв при Жемаппе и Вальми, но и боев при Шампобере и Монмирае; участвовал в подписке на памятники Аббатуччи и Клеберу; за собственный счет установил в нефе церкви святого Рока мраморную доску над могилой великого Корнеля; наконец, время от времени, он прощал господам актерам Французского театра те сорок пять тысяч франков, которые им полагалось платить ему за аренду его театрального зала.
Читатель видит, до какой степени я пытаюсь быть беспристрастным и с каким рвением хорошее противопоставляю дурному; дело в том, что если с точки зрения истории мое мнение о короле уже давно сложилось, то никакого окончательного решения о нем как о человеке я так и не принял, и, следовательно, в этом отношении пишу, чтобы рассказывать, а не доказывать — ad narrandum, non ad probandum.
XXXVII
История пяти лет, отделяющих восшествие Карла X на престол от его падения, являет собой не что иное, как констатацию ошибок короля и искусного поведения герцога Орлеанского.
Но, когда мы говорим «ошибки короля», мы говорим это с точки зрения событий, хотя наше личное убеждение состоит в том, что если какая-нибудь катастрофа, предвиденная задолго до нее, необходима для осуществления замыслов Провидения, то ошибки короля попадают в разряд вещей безоговорочных и этим ошибкам роковым образом предстоит совершиться.
Карл X начал с либеральной меры — отмены цензуры; неизвестно, кто дал ему такой добрый совет, да и чем была отмена цензуры в качестве первого деяния его царствования, как не камнем, заранее подброшенным на дорогу, на которой предстояло перевернуться 29 июля 1830 года коронационной колеснице, везущей королевскую власть по божественному праву?
Второй мерой стало выделение миллиарда франков на возмещение ущерба.
Это решение, которое, вместо того чтобы быть антилиберальным, имело преимущество быть одновременно справедливым и прогрессивным в том отношении, что оно освящало продажу национальных имуществ и придавало им ценность, равную ценности других владений, было немедленно атаковано всей оппозицией и стало началом той ожесточенной борьбы, итогом какой явилось падение старшей ветви Бурбонов.
Странное дело, но распределение этого миллиарда обогатило, возможно, в большей степени либералов, нежели роялистов. Герцог Орлеанский получил шестнадцать миллионов, герцог де Лианкур — миллион четыреста тысяч франков, герцог де Шуазёль — миллион сто тысяч франков, г-н де Лафайет — четыреста пятьдесят тысяч шестьсот восемьдесят два франка, г-н Гаэтан де Ларошфуко — четыреста двадцать восемь тысяч двести шесть франков, г-н де Тьяр — триста пятьдесят семь тысяч восемьсот пятьдесят франков и, наконец, г-н Шарль Ламет — двести одну тысячу шестьсот девяносто шесть франков.
Отсюда и проистекала терпимость, которую либеральная партия проявила в этом случае в отношении герцога Орлеанского.
Впрочем, Франции вскоре представился случай высказаться: умер генерал Фуа, погубленный той самой парламентской борьбой, которой семь лет спустя предстояло погубить Ламарка, а через два года после Ламарка — Казимира Перье.
Погребальное шествие с гробом генерала Фуа было грандиозным: сто тысяч человек следовали за его гробом; люди выпрягли лошадей из катафалка и тащили его сами.
Герцог Орлеанский послал для участия в траурной процессии свою карету.
Пустая карета, запряженная шестеркой лошадей и с тремя лакеями на запятках, была, с точки зрения философии, весьма жалкой данью уважения, принесенной принцем великому гражданину, но совсем иначе это выглядело в глазах общественного мнения: то было обещание верности, данное герцогом Орлеанским нации.
Именно так этот поступок и восприняли при дворе; при первой же встрече герцога Орлеанского с Карлом X король стал настойчиво расспрашивать его по этому поводу.
Герцог почтительно поклонился, а затем тоном более твердым, чем он говорил когда-либо прежде, произнес:
— Государь, моя карета была заметна лишь потому, что она была там одна.
Поскольку генерал Фуа был беден, Лаффит, его друг, организовал национальную подписку в пользу генерала-трибуна и возглавил список жертвователей, подписавшись на пятьдесят тысяч франков.
Подписка принесла миллион франков.
Несмотря на предупреждение со стороны королевского двора, герцог Орлеанский подписался на десять тысяч франков.
Это было ровно столько же, сколько внес Казимир Перье, и в пять раз меньше, чем внес Лаффит, но значение данного поступка заключалось не в размере внесенной суммы, а в самом факте этого поступка.
И потому начиная с этого времени литераторы либерального толка более не испытывают сомнений: они делают из герцога Орлеанского не только свою надежду, но и свое знамя.
Кошуа-Лемэр публикует брошюру, носящую название «Письмо господину герцогу Орлеанскому».
«Ну же, принц, — говорит он, — немного смелости! Поменяйте ваши герцогские гербы на лавровый венок! В нашей монархии остается прекрасное вакантное место, то, какое в республике занял бы Лафайет, — место первого гражданина Франции. В сравнении с этой высочайшей нравственной властью ваше княжеское достоинство не более чем жалкое звание каноника… Французский народ — это большой ребенок, который ничего так не хочет, как иметь опекуна. Будьте же его опекуном, чтобы он не попал в дурные руки… Чтобы колесница, столь скверно управляемая, не опрокинулась, мы, со своей стороны, предпринимаем все возможные усилия: попробуйте же и вы сделать то же с вашей стороны, и вместе удержим катящееся вниз колесо на краю пропасти».