Страница 43 из 164
— Государь, — ответил герцог Орлеанский, — отныне именно в таком мундире я буду представать перед лицом вашего величества.
Сверх того, 15 мая король пожаловал ему звание генерал-полковника гусар, которое прежде носил его отец, даровал ему крест Святого Людовика, следуя полному церемониалу этого ордена, то есть с принесением клятвы и с посвящением в рыцари, и, наконец, что было милостью куда более значительной, возвратил ему, помимо его собственных уделов, поместья его отца, даже те, что, будучи проданными им, ушли из рук его семьи и стали собственностью государства, которое, выплатив его долги, сделалось законным владельцем.
Эти первые хлопоты, связанные с его политическим положением, которое ему было необходимо вернуть себе, и с его имущественным положением, которое ему требовалось создать заново, заняли у принца все время от мая до июля, когда он вместе с бароном Аталеном и графом де Сент-Альдегондом вновь пустился в плавание, чтобы привезти из Палермо свою семью, ждавшую его там с большим нетерпением.
Для этого правительство предоставило в его распоряжение судно «Город Марсель».
В сентябре он вернулся в Пале-Рояль.
Уж если щедрость, проявленная Людовиком XVIII, возвратила герцогу Орлеанскому даже те из его владений, на какие он не имел права, то эта же щедрость, как нетрудно понять, не чинила никаких препятствий возврату вдовствующей герцогине Орлеанской огромного богатства герцога де Пентьевра, ее отца, богатства, конфискованного революционным правительством и достигавшего почти ста миллионов франков как в земельной собственности, так и в дворцах, парках и замках.
Двадцать пятого октября герцогиня Орлеанская родила второго сына, который получил при крещении имя Луи Шарль Филипп Рафаэль Орлеанский, герцог Немурский.
Будучи еще совсем юным в то время, я тем не менее помню, как удивлялся народ непрерывному возвращению всех этих обычаев прежнего режима, забытых за двадцать два года. Прежде всего это были белый флаг и белая кокарда, незнакомые всему поколению людей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Это были воскресенья, праздничные и полупраздничные дни, когда приходилось закрывать лавки и магазины; это была церемония Обета Людовика XIII; это была искупительная месса 21 января; это были, став угрозами куда более серьезными, нежели те, что уже осуществились, неосторожно произнесенные слова по поводу продажи имущества эмигрантов, законность которой намеревались оспорить. Это было, наконец, всеобщее чувство тревоги, распространившееся в обществе, которое ощущало полный разрыв сочувственных отношений между собой и этим допотопным двором, раздававшим улыбки, должности и милости лишь тем, кто сражался против Франции или способствовал ее унижению; это были, наконец, четко обозначившиеся всего лишь через три месяца разногласия, разделившие общество на четыре лагеря: лагерь ультрароялистов, лагерь бонапартистов, лагерь конституционалистов и лагерь республиканцев.
Герцог Орлеанский тотчас же понял роль, какую ему предстояло играть, и занял место в рядах конституционалистов.
«Манера, с какой герцог Орлеанский поинтересовался у меня вестями о моем сыне, которого он видел в Соединенных Штатах, — рассказывает Лафайет в своих "Воспоминаниях", — вынудила меня отправиться к нему. Он выразил мне признательность за этот поступок, явно намекая на мои давние ссоры с представителями его рода. Он говорил о временах нашего изгнания, об общности наших взглядов, о своем уважении ко мне, и все это в выражениях, чересчур превосходивших предрассудки его семьи, чтобы нельзя было не распознать в нем единственного Бурбона, совместимого со свободной конституцией».
Кто знает, не были ли слова, оброненные в тот день герцогом Орлеанским, первыми зернышками, их которых в 1830 году произросла лучшая из республик!
XXVII
Между тем Реставрация продолжала остервенело прокладывать роковой путь к собственному самоубийству; речь шла не о чем ином, как о Варфоломеевской ночи для бонапартистов, в ходе которой должна была навсегда исчезнуть оппозиция сторонников императорской власти; но была ли вероятность, была ли хотя бы возможность осуществления подобного замысла? Ах, Боже мой, дело не в этом! У наций бывают времена всеобщего недовольства, когда люди верят всему тому, что может увеличить это недовольство; чем нелепее распространившийся слух, тем больше он усиливается; чем он абсурднее, тем больше ширится.
Так что слух об этой Варфоломеевской ночи ширился, но, как нетрудно понять, сто пятьдесят тысяч бывалых солдат, вошедших в состав новой армии или демобилизованных, не позволили бы убить себя, даже на словах, так легко. Возникла бонапартистская лига, и офицеры, жизнь которых, в воображении или в действительности, находилась под угрозой, начали объединяться и согласовывать свои действия.
Правительство решило распустить эти объединения.
В итоге оно запретило всем офицерам начиная от лейтенантов и кончая генералами проживать без разрешения в Париже и приказала тем, кто не был родом из столицы, вернуться в их родные края.
Приказ был настолько странным, что все с ошеломленным видом переглядывались; Париж, этот центр цивилизации, эти Фивы, сто врат которых вели к ста департаментам, Париж должен был стать городом для избранных, доступным для одних и запретным для других. Начиная с этого времени было кому придать смелости в непослушании ближним, набираясь в нем смелости самому. Офицеры, поставленные в тесные рамки между подчинением этому приказу и половинным жалованьем, которое составляло все их богатство, отказывались от своего половинного жалованья и, умирая с голоду, но будучи свободными, оставались в Париже, чтобы насмехаться над правительством.
Наконец был подан пример.
Письмо, написанное генералом Эксельмансом королю Неаполитанскому с целью поздравить его с тем, что он сохранил за собой трон, попало в руки тайной полиции маршала Сульта, который был старым товарищем Мюрата и на протяжении десяти лет завидовал его высокому положению, а теперь вывел генерала Эксельманса за штат и выслал его за шестьдесят льё от Парижа. Эксельманс полагался на принцип, что военное министерство не имеет никаких прав в отношении офицеров, выведенных за штат, и спокойно жил в своем доме.
Его пришли арестовать; генерал заявил, что он пустит пулю в лоб первому, кто поднимет на него руку, и, произнеся эту угрозу, с высоко поднятой головой вышел из дома, при том что никто не осмелился его остановить.
Все эти события происходили в течение декабря 1814 года.
Королевский ордонанс, датированный 29 декабря, предписывал генералу Эксельмансу предстать перед военным судом 16-го военного округа, заседавшим в Лилле, в качестве обвиняемого в том, что он:
1° поддерживал переписку с врагом Иоахимом Мюратом, который не был признан французским правительством королем Неаполитанским;
2° совершил шпионский поступок, написав письмо в Неаполь;
3° написал выражения, оскорбительные для особы короля и его власти;
4° не подчинился приказам, отданным военным министром;
5° и, наконец, нарушил клятву, которую принес как кавалер ордена Святого Людовика.
14 января 1815 года генерал Эксельманс отдался в руки властям и был помещен в цитадель Лилля.
23 января того же года он был единогласно оправдан судом.
Этот оправдательный приговор, ставший триумфом генерала, был вынесен в недобрый для правительства час.
15 января, то есть за неделю до вынесения этого приговора, случилось нечто вроде бунта, вызванного отказом в погребении мадемуазель Рокур.
В тот же день генерал Эдле, командующий 18-м военным округом, обнародовал следующее уведомление, в котором были вкратце изложены указания, разосланные по всему королевству:
«Господа епископы обязаны принять меры к тому, чтобы 21 января вознести Господу торжественные молитвы, свидетельствующие о том, какое отвращение питают все истинные французы к злодеянию, которое в такой же день повергло в скорбь всю Францию.