Страница 42 из 164
Тем временем близилось свершение судьбы Наполеона: Провидение, исполняя свои неизъяснимые замыслы, открыло для него эпоху великих бедствий. Стужа оказала помощь побежденной коалиции, а предательство довершило то, чего не успела сделать стужа; известие о поражении в битве при Лейпциге долетело до Парижа, повергнув его в ужас; кампания 1814 года сверкнула, словно последний отблеск гения победителя в сражениях при Арколе, Пирамидах и Аустерлице. Наконец, 3 апреля 1814 года указом сената было провозглашено отрешение от власти не только самого Наполеона, но и его династии.
Третьего мая, в шесть часов вечера, Наполеон сошел на берег острова Эльба, суверенитет которого, равно как ежегодный доход в два миллиона франков и личную гвардию из четырехсот человек гарантировал ему договор Фонтенбло.
Однако еще за некоторое время до этого герцог Орлеанский написал королю Людовику XVIII следующее письмо:
«Государь!
Разве может готовиться будущее блистательнее? Наконец-то Ваша звезда освобождается от скрывавших ее туч, а звезда этого изверга, угнетающего Францию, меркнет! До чего же восхитительно то, что сейчас происходит, и как же я рад успеху коалиции! Настало время коренным образом покончить с революцией и революционерами!
К моему великому сожалению, король не позволил мне, несмотря на мое желание, поступить на службу к властителям держав коалиции. Я хотел бы, в искупление моих ошибок, быть среди тех, кто откроет королю дорогу в Париж. Тем не менее в своих желаниях я тороплю падение Буонапарте, которого ненавижу настолько же, насколько презираю… Дай Бог, чтобы его падение произошло в самом скором времени! В своих молитвах я каждый день прошу об этом Небо».
Любопытно сопоставить данное письмо герцога Орлеанского, написанное в 1814 году, с указом, посредством которого Луи Филипп попытался в 1840 году поправить свою начавшую падать популярность.
Двенадцатого мая 1840 года Палате депутатов было объявлено это великое решение, составленное в следующих выражениях:
«Господа! Король повелел его королевскому высочеству монсеньору принцу де Жуанвилю отправиться на своем фрегате к острову Святой Елены, чтобы привезти оттуда прах императора Наполеона…
Фрегат, на который будут погружены бренные останки Наполеона, по возвращении бросит якорь в устье Сены; другое судно перевезет их в Париж, где они будут положены в Доме инвалидов. Торжественная церемония, сопровождаемая великой церковной и военной помпой, освятит гробницу, которой предстоит хранить эти останки вечно.
И в самом деле, господа, для величия памяти такого рода необходимо, чтобы эта августейшая гробница не была бы выставлена на городской площади, среди шумной и досужей толпы. Ее подобает установить в тихом и священном месте, где ее могли бы с благоговейной сосредоточенностью созерцать все те, кто почитает славу и гений, величие и несчастье.
Он был императором и королем; он был законным властителем нашей страны. На этом основании он мог бы быть погребен в Сен-Дени, но Наполеону не приличествует обычная гробница королей. Ему приличествует царствовать и повелевать в зале, куда приходят обрести покой солдаты отечества и куда всегда будут приходить, чтобы воспарить духом, те, кого призовут защищать родину. Его шпага будет положена на надгробный памятник.
Под этими сводами, посреди храма, который благоговейная вера посвятила богу воинств, искусство воздвигнет гробницу, достойную, если такое возможно, имени, которое должно быть на ней высечено. Этот памятник должен обладать безыскусственной красотой, величественными формами и чертами той незыблемой прочности, какая, кажется, неподвластна действию времени. Памятник Наполеону должен быть таким же долговечным, как и память о нем…
Отныне Франция, одна Франция будет владеть тем, что осталось на земле от Наполеона; его могила, как и его слава, не будет принадлежать никому, кроме его страны. Монархия тысяча восемьсот тридцатого года является единственной законной наследницей всех памятных событий, какими гордится Франция.
Несомненно, именно этой монархии, которая первой воссоединила все силы и примирила все заветы Французской революции, надлежит без страха воздвигнуть гробницу народному герою и чтить его памятник, ибо лишь одно на свете не боится сравнения со славой: это свобода!»
XXVI
Призванный на трон Франции, Людовик XVIII покинул Хартвелл 18 апреля, торжественно въехал в Лондон 20 апреля, пересек Ла-Манш на королевской яхте, высадился в Кале и направился прямо в Сент-Уэн, где даровал своему народу Конституционную хартию.
Двадцать третьего апреля, когда герцог Орлеанский, пребывавший в Палермо в разгар смут, которые незадолго до этого сотрясали Сицилию, еще ничего не знал об отречении императора и восхождении на престол Людовика XVIII, внезапно стало известно, что в порт пришло английское судно, доставившее новости из Франции. Герцог Орлеанский тотчас же бросился в расположенный на Марине дворец, служивший резиденцией английского посла. Посол встретил его, держа в руках газету «Вестник», и, подавая ее принцу, произнес:
— Примите мои поздравления, ваше высочество: Наполеон свергнут и Бурбоны восстановлены на троне своих предков.
Спустя два часа все пушки Палермо прогрохотали в честь этого события.
Капитан английского корабля получил от лорда Бентинка приказ отдать в распоряжение принца свое судно, если тот пожелает вернуться во Францию.
Принц, не колеблясь, принял это предложение и на другой день, то есть 24 апреля, покинул Палермо, сопровождаемый лишь камердинером; прибыв в Париж в первых числах мая, он инкогнито остановился в гостинице на улице Гранж-Бательер и в ту же минуту, не тратя времени на то, чтобы переодеться, настолько сильно манил его к себе родной дом, направился по улице Ришелье к Пале-Роялю, вступил в сад, обошел его во всех направлениях и, пройдя через Колонный двор, приблизился к двери парадной лестницы.
Дверь была открыта.
Герцог Орлеанский бросился в вестибюль и, несмотря на противодействие привратника, принявшего его за сумасшедшего, устремился к парадной лестнице, но, добежав до нее, упал на колени и, рыдая, поцеловал ее первую ступень.
И только тогда привратник догадался, что этот незнакомец — одновременно прежний и новый хозяин дворца.
Затем, поскольку герцогу Орлеанскому было важно справиться об обстановке, прежде чем являться к королю, доброжелательство и радушие которого вызывали у него сомнения и неуверенность, и понять, какой его ожидает прием, он начал с того, что посетил своих старых друзей — Баланса, Макдональда и Бёрнонвиля.
После них настала очередь г-жи де Жанлис.
Он навел справки и узнал, что г-же де Жанлис была отведена квартира в Арсенале в соответствии с решением правительства императора, который назначил ей пенсион и сверх того, в благодарность за пунктуальность, с какой она вела с ним прямую переписку, предоставил ей это жилище.
Каких тем касалась эта переписка, мы сказать не можем. Она была слишком секретной для того, чтобы ее когда-нибудь опубликовали.
— Ах, это вы! — воскликнула г-жа де Жанлис, увидев своего бывшего ученика. — Надеюсь, теперь вы уже не думаете быть королем!
Принц ответил двусмысленным жестом, который не был ни отрицательным, ни утвердительным.
Герцог Орлеанский провел около часа с женщиной, которую он так часто называл своей настоящей матерью и своей единственной подругой, но на которую, тем не менее, он таил немалую злобу из-за достопамятного письма, написанного ею в 1796 году.
На другой день герцог Орлеанский отправился в Тюильри. В глубине сердца Людовик XVIII не верил в искренность своего кузена, однако в этом вопросе его политические правила были теми же, каких придерживался Фокс: «Отказывайте во всем вашим друзьям, давайте все вашим врагам».
Так что он прекрасно принял герцога Орлеанского.
— Двадцать пять лет тому назад, — сказал он, обращаясь к нему, — вы были генерал-лейтенантом; так вот, ничего не изменилось, и вы по-прежнему им являетесь.