Страница 4 из 164
Более того, позднее, по словам г-жи де Жанлис, ее ученик страстно привязался к ней.
Она употребила именно это слово.
«Он обладал, — продолжает г-жа де Жанлис, говоря о герцоге де Валуа, ибо, как если бы у нее было предчувствие его судьбы, она в особенности заботится о нем, — природным здравым смыслом, который с первых дней поражал меня; он любил доводы рассудка, как все другие дети любят легкомысленные сказки; когда ему кстати и с надлежащей ясностью приводили эти доводы, он с интересом выслушивал их. Он страстно привязался ко мне, поскольку всегда видел меня последовательной и здравомыслящей».
Мы выделили слово «страстно» потому, что в одном памфлете против короля, написанном уже после его падения, автор решил сделать из данного слова обвинение. Приводя всю эту фразу, мы, по нашему мнению, возвратили невинность мысли, которая подсказала ее. Как уже было сказано, мы не пытаемся быть ни памфлетистом, ни панегиристом: мы пытаемся быть историком.
Мы определенно не хотим делать в нашем описании г-жу де Жанлис лучше, чем она была на самом деле, но у нас нет права делать ее хуже.
Рассказывают, что однажды, посещая гробницу Дианы Пуатье в замке Анет, воспитательница герцога де Валуа воскликнула: «Счастливая женщина, она была любима отцом и сыном!» Из этого делали вывод, что если она и не была столь же счастлива, как Диана де Пуатье, то, по крайней мере, жаждала такого же счастья.
Так вот, именно словом «страстно», фигурирующим в «Мемуарах» г-жи де Жанлис, и ее восклицанием, переданным старшим секретарем Мирисом, обосновывают обвинение, которое мы оставим без внимания — во-первых, потому, что оно внушает нам отвращение, а во-вторых, потому, что оно далеко не кажется нам доказанным.
Правда, существует жестокое письмо, которое гувернантка написала своему воспитаннику. В этом письме чувствуется женщина, раненная в самое сердце. Мы приведем его позднее, в нужном месте и в нужный час. Оно было напечатано в годы царствования короля и позволяет глубоко проникнуть в некоторые тайники человеческого сердца.
Впрочем, итогом методы обучения, которую г-жа де Жанлис применила к своим воспитанникам, стало то, что вскоре они вполне овладели тремя живыми иностранными языками, постигая их скорее на практике, чем посредством теории, и что герцог де Валуа, в частности, сделался знатоком истории, естественной истории и географии, причем до такой степени, что пятнадцать лет спустя смог занять место преподавателя в школе Райхенау, и достаточно сведущим в хирургии, чтобы пускать кровь и накладывать первую повязку на рану.
Что же касается развлечений, то они были налажены столь же разумно, как и все остальное. Дважды в неделю г-жа де Жанлис привозила своих воспитанников в Париж и сопровождала их в театр. Там они прониклись любовью к классикам и восхищением перед основополагающими гениями театра, любовью и восхищением, ставшими, возможно, несколько чрезмерными у короля, который после своего восшествия на трон, забыв обещания, данные герцогом Орлеанским, неизменно отказывался придавать хоть какое-то значение произведениям современной литературы.
Возможно, именно это нарочитое презрение к великим литературным вершинам девятнадцатого века стоило 24 февраля 1848 года регентства герцогине Орлеанской и трона графу Парижскому.
Трибун Ламартин жестоко отомстил за Ламартина-поэта.
Впрочем, именно в характере человека, полученном им от природы, и в воспитании, полученном им от общества, историк должен искать исходные причины поступков, которые у частного человека имеют серьезные последствия для его семьи, а у политика — серьезные последствия для мира.
Так что разве не физическому труду, которым занимался герцог де Валуа, знавший толк в столярном ремесле, садоводстве и переплетном деле, король был обязан той любовью к строительству, разведению растений и меблировке помещений, которая стоила стольких денег королю и сделала архитектора Фонтена самым прилежным из всех его спутников по прогулкам.
Совершенствуя человеков, г-жа де Жанлис одновременно исправляла принцев, прилагая все свои заботы к тому, чтобы избавить их от той жалкой манерности, какая делает женщин истеричными, а вельмож своенравными; благодаря физическому труду, прогулкам и посещениям мастерских и заводов, воспитанники автора «Адели и Теодора» перестали бояться жары, холода, дождя, грозы, сырости, шума, опасности и почти перестали страшиться боли.
Так, будучи ребенком, герцог де Валуа испытывал инстинктивный страх перед собаками, и потому во время прогулок г-н де Боннар имел привычку пускать впереди принца двух выездных лакеев, которым было поручено отгонять этих животных; в итоге, питая вначале всего лишь неприязнь к ним, герцог де Валуа не мог в конце концов видеть их даже издалека.
Госпожа де Жанлис, напротив, после первого же разговора со своим воспитанникам коснулась этой темы и объяснила ему нелепость подобного страха; не успела она закончить это наставление, как юный принц пожелал иметь собаку.
Один случай из античной истории произвел сильное впечатление на герцога де Валуа. То был рассказ о юном спартанце, который позволил лисенку сожрать ему внутренности и не испустил при этом ни одного стона, не издал ни одного крика. И потому он дал себе слово проявить, при случае, такую же нечувствительность к боли, как этот спартанец.
И такой случай представился.
Однажды г-жа де Жанлис вместе со своим воспитанником, которому было тогда тринадцать лет и который после смерти своего деда стал герцогом Шартрским, присутствовала при плавке серебра в мастерской ювелира. Герцог Шартрский подошел чересчур близко к брызжущему расплаву, и одна из огненных капель обожгла ему ногу. Но герцог Шартрский не охнул и никак не выдал своей боли, и г-жа де Жанлис сама по его прожженному чулку догадалась о том, что произошло.
Он сдержал данное себе слово.
Одним из замечательных качеств короля Луи Филиппа, а точнее, двумя его замечательными качествами — и мы не колеблясь скажем, что он был целиком обязан ими своему воспитанию, — являлись мужество и терпение.
Мужественный — он умел не бояться; терпеливый — он умел ждать.
Кроме того, у короля — и еще более заметным это должно было быть у принца, ведь ему была присуща тогда юношеская свежесть, то есть чистота чувств, — так вот, первое побуждение у него всегда было добрым, даже великодушным; и, пока герцог Шартрский был всего лишь принцем, а герцог Орлеанский — всего лишь изгнанником, эти добрые побуждения достигали всего своего размаха; но не всегда так бывало с герцогом Орлеанским в Пале-Рояле и с королем в Тюильри. И поскольку его добрые побуждения, странное дело, имели истоком скорее свободное воспитание, нежели великодушное сердце, все те, кто окружал принца, все те, кто давал советы королю, немедленно вступали в бой с этими добрыми побуждениями. И если речь шла о том, что принц намерен оказать денежную помощь размером в тысячу франков, они сводили ее к пятистам франкам; если речь шла о том, что король намерен даровать полное помилование, они смягчали наказание до каторги, тюрьмы или надзора. В итоге благодеяние, которое личное побуждение делало полным и великим, а постороннее вмешательство превращало в мелкое и жалкое, лишалось всякого величия.
В течение двух лет на моей обязанности лежало распределение денежных вспоможений герцога Орлеанского; он выделял на эти нужды около тысячи франков в день, то есть примерно двенадцатую часть своих доходов. Довольно часто, когда нищета, от имени которой я выступал, нуждалась в безотлагательной помощи, мне выпадала возможность просить деньги непосредственно у него, и я всегда получал их; однако я получал от герцога Орлеанского все, что просил, лишь когда мог вынудить его дать их немедленно и без посредников. Если же дело откладывалось на завтра, я получал половину; если оно откладывалось на послезавтра, я получал треть и так далее. Все те, кто окружал герцога, как и все те, кто окружал короля, имели склонность умалить его, вместо того чтобы возвысить.