Страница 5 из 164
Рядом со своим братом подрастали два других принца — герцог де Монпансье, почти ровесник герцога Шартрского, и граф де Божоле, следовавший за ними на некотором отдалении.
Эти молодые принцы уже умерли: один в Солт-Хилле, возле Виндзора, в возрасте тридцати двух лет; другой на Мальте — в возрасте двадцати восьми лет.
Прошло не более года между смертями двух этих братьев, которые, казалось, спешили снова оказаться вместе: герцог де Монпансье умер в 1807 году, а граф де Божоле — в 1808-м.
Франция знала их мало, ибо они покинули Францию до того, как возмужали. Посмотрим, что думала об этих принцах их наставница; в этом отношении ее дневник будет для нас чрезвычайно полезен.
Мы открываем его на странице, помеченной 29 марта 1791 года.
«Герцог де Монпансье, — говорит г-жа же Жанлис, — обладает превосходным нравом; я лишь посоветовала ему избавиться от присущей ему вспыльчивости… Впрочем, следует сказать, что обычно он добр по отношению к своим слугам и щедр, когда они нуждаются в его вспоможении; но, когда речь идет о пустяках, он теряет терпение и говорит грубости; если подобный недостаток станет привычкой, это будет настоящим изъяном его характера. Его кормилица недавно родила, и он, лично явившись повидать ее, отдал ей все свои карманные деньги, какие мог добавить для ее материального благополучия. Насколько мне известно, он совершил в течение полугода несколько поступков такого рода, причем, как такое и следует делать, без всякого чванства и с крайней простосердечностью. К тому же ум его приобретает крепость; он всегда выказывал самый горячий интерес к Революции, а теперь вдобавок стал заниматься делами и проявляет в этом отношении большие способности».
Герцог де Монпансье был одновременно писателем и художником. Он оставил воспоминания о своем тюремном заключении в Марселе, чарующие изяществом, веселостью и замечательные своим стилем; трудно сделать одновременно пером и карандашом портрет более своеобразный, нежели изображенный молодым принцем портрет г-на де Конти, чьи глупые страхи отвлекали его вместе с отцом от их подлинных страхов.
Однажды, устав от своей неволи в башне Сен-Жан, герцог де Монпансье попытался бежать через небольшое окно, находившееся на высоте около тридцати футов; но, предпринимая эту попытку, принц упал и сломал себе ногу; беглеца обнаружили в бессознательном состоянии у подножия башни и отнесли в дом парикмахера по имени Кориоль, чья дочь сделалась позднее его любовницей; в итоге этой любовной связи на свет появился мальчик, который занимает теперь в Париже видное место среди нотариусов с важной клиентурой и щеголеватых игроков.
В галерее Пале-Рояля имеется несколько картин герцога де Монпансье, и среди них — довольно примечательное полотно, изображающее Ниагарский водопад.
Что же касается графа де Божоле, то те, кто его знал, видели в нем, по их утверждению, сердце и облик, свойственные ангелу; сердцу его были присущи мягкость, чувствительность, честность и верность, телу — нежные формы античного юноши, а в его божественной улыбке соединялись улыбки поэта и женщины.
Вот что говорит о нем его наставница:
«Граф де Божоле очарователен во всех отношениях; когда он проявляет любезность, это не бывает наполовину; я еще никогда не видела столько желания поступать правильно. Его преданность заключается не только в изъявлениях…
Впрочем, суждения его превосходны и, осмелюсь даже сказать, опережают его возраст; он уже заявляет о патриотизме своих братьев, и на днях написал мне письмо, взяв это темой своего сочинения: для его возраста подобное сочинение очаровательно; в нем он с полнейшей ясностью и здравомыслием разбирает причины, которые заставляют его любить Революцию, и заканчивает словами: "Таковы суждения Божоле"…
Его единственный недостаток заключается в проявлении порой своеволия и прихоти; но в такие моменты он объясняет причины своего своеволия и основания своей прихоти с такой смелостью, что превращает этот недостаток в добродетель».
Эта добродетель заключалась в искренности, доходившей у него до невероятной степени; никто из тех, кто был близок к графу де Божоле, не может вспомнить, лгал ли тот в его присутствии хотя бы раз в жизни.
Что же касается принцессы Аделаиды, то все мы хорошо ее знали: это была натура твердая, прямая и честная; и, когда кто-нибудь хотел заставить короля сделать нечто благое, доброе и великое, но к чему, невзирая на все это, он испытывал неприязнь, обращались именно к ней. В Пале-Рояле она была подругой своего брата; в Тюильри она была его добрым гением; скончавшись в декабре 1847 года, она оставила его один на один с великим кризисом 1848 года. Герцог Орлеанский и принцесса Аделаида были двумя ангелами, явленными королю.
Провидение забрало их у него одного за другим: у Провидения были свои замыслы.
В юности она была нежным и очаровательным ребенком — добрым, благодарным, остроумным, и ей можно было поставить в упрек лишь случавшиеся у нее порой бестактные шутки и вспышки насмешливости.
Она одна среди всей этой молодой поросли принцев любила музыку. Госпожа де Жанлис научила ее играть на арфе, и принцесса Аделаида в итоге стала арфисткой достаточно высокого — для принцессы, разумеется, — уровня.
III
Между тем в конце 1786 года г-жа де Жанлис потеряла одну из своих дочерей; поскольку она испытывала сильное горе из-за этой утраты, герцог Орлеанский попытался смягчить его, дав распоряжение привезти из Англии маленькую девочку, которую он и г-жа де Жанлис любили как своего собственного ребенка; предлог состоял в том, чтобы дать принцессе Аделаиде подругу по играм, которая говорит по-английски, а подлинная цель заключалась в том, чтобы приблизить девочку к отцу и матери; эта девочка, которую никогда не называли по фамилии, носила имя Эрминия, данное ей при крещении; тот, кто пишет эти строки, был, можно сказать, воспитан ей; она приходилась бабушкой несчастной Мари Каппель, которая, таким образом, была по боковой линии внучатой племянницей короля Луи Филиппа.
Обращает на себя внимание одна черта герцога Шартрского, удостоверенная г-жой де Жанлис и подтверждаемая дневником самого юного принца: в юности его сердце было широко открыто религиозным чувствам.
Тем не менее следует сказать, что все следы этой религиозности, которая мягкой набожностью окружала вступление в жизнь юных принцев, все воспоминания о возможности обрести утешение, которую вера в Бога дает в дни великих несчастий, ослабели у короля.
Набожный и верующий в начале жизни, он с приближением старости сделался почти безбожником; несчастья произвели на него действие, противоположное тому, какое они обычно производят, и отдалили его от Всевышнего, вместо того чтобы приблизить к нему. И в самом деле, разве не удача скорее способствовала быстрому успеху планов, зачастую не особенно нравственных? И, наконец, разве прямую защиту, которую Небо оказывало жизни, так часто находившейся под угрозой, и которая в итоге сделалась настолько предопределенной, нельзя было в конце концов приписать случаю?
Мы не раз встретим в дневнике юного принца слова, выражающие его религиозные чувства, и выделим их, чтобы они не промелькнули незамеченными перед глазами читателя.
Возможно, кто-то отнесет эти выражения чувств за счет лицемерия; но, по нашему мнению, это будет ошибкой, причем по двум причинам: во-первых, в десять лет люди редко бывают лицемерами, а во-вторых, чему могло послужить в те времена религиозное лицемерие, ведь в моде тогда было скорее не верование, а безбожие?
В это же самое время юный герцог Шартрский начал в качестве принца череду странствий, которую ему предстояло продолжить в качестве изгнанника.
Герцог Орлеанский, его отец, уже давно был в натянутых отношениях с королевским двором и жил совершенно обособленно от него. Он был заядлым охотником, и, поскольку его охотничий кортеж нередко сталкивался в лесу Виллер-Котре с охотничьим кортежем короля, охотившегося в Компьенском лесу, а этикет требовал, чтобы в подобном случае он покинул своих спутников и присоединился к королю, герцог приказал обнести парк Виллер-Котре стеной, чтобы всегда находиться в собственных владениях. Стена эта обошлась ему в три или четыре миллиона.