Страница 34 из 164
Несмотря на поддержку, которую предлагал ему герцог Сёдерманландский, наш путешественник снова взял в руки дорожный посох, покинул Швецию и отправился в Гольштейн, на встречу с Дюмурье, ожидавшим его там с огромным нетерпением.
Дюмурье дал ему отчет о своих обращениях к Шаретту, к Пюизе и даже к Бёрнонвилю, который незадолго до этого вернулся во Францию, обмененный вместе с четырьмя комиссарами Конвента и Друэ на принцессу Марию Терезу.
Между тем г-жа де Жанлис затосковала в изгнании, то ли полагая, что у нее появился повод жаловаться на своего воспитанника, то ли надеясь, что, если со стороны покажется, будто она порвала с ним, это откроет ей двери во Францию. И вот тогда из глубинки Гольштейна она написала ему письмо — несколько жесткое, несколько суровое, но, тем не менее, бросающее яркий свет на характер человека, чью историю мы теперь пишем.[6]
Пока длилась вся эта одиссея, во Франции совершились грандиозные события.
Обвинявшие герцога жирондисты и предавшие его монтаньяры, на короткое время пришедшие к согласию по этому вопросу, очень скоро поссорились.
Камнем преткновения послужил Марат.
Привлеченный по требованию Жиронды к суду в связи с разграблением лавочников, он был оправдан, на руках вынесен из зала судебных заседаний и вернулся в Конвент, чтобы вступить в чудовищный союз с Шометтом, Робеспьером и Дантоном и устроить вместе с ними знаменитое восстание Коммуны, которое повлекло за собой события 31 мая, а точнее, 2 июня, то есть предание суду членов Комиссии двенадцати, изгнание жирондистов и арест г-жи Ролан.
После этого развернулись другие события, быстрые, как горные реки, губительные, как лавины.
Шарлотта Корде убила Марата и была казнена.
Мария Антуанетта была предана суду, приговорена к смерти и казнена.
Герцог Орлеанский был предан суду, приговорен к смерти и казнен.
Двадцать один депутат, которых именовали бриссотинцами, жирондистами, федералистами и изгнали 2 июня, были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.
Шабо, Барер, Лакруа, Демулен, Дантон, Эро де Сешель, Фабр д’Эглантин и другие кордельеры были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.
Принцесса Елизавета, сестра Людовика XVI, эта святая, эта мученица, была предана суду, приговорена к смерти и казнена.
Наконец, Робеспьер, Сен-Жюст, Леба́, Анрио и восемнадцать других якобинцев в свой черед были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.
И тогда начинается реакция.
Снова бросим взгляд на этот кровавый период массовых расстрелов в Лионе, «потоплений» в Нанте и отвоевания Тулона у англичан генералом Дюгомье, а точнее, Бонапартом.
Мы видим, как среди всех этих событий пробивают себе дорогу люди, которые вскоре создадут Империю: Журдан, Клебер, Лефевр, Бернадот, Монсе, Ожеро.
Вслед за революционными казнями происходят казни контрреволюционные: казнены Каррье и Фукье-Тенвиль.
Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенн, Амар и Вадье отправлены в ссылку.
Затем происходят события 13 вандемьера, где снова появляется Бонапарт, чтобы предвозвестить Наполеона.
Конвент уступает место Директории.
И произошло это вовремя: тюрьмы, в которых содержались девять тысяч узников, грозили лопнуть, если бы в них попытались заключить кого-нибудь еще.
Луидор стоил две тысячи шестьсот франков ассигнатами.
Но при этом Вандея усмирена, Бернадот разбил русских в Швейцарии, Клебер разбил австрийцев на Рейне, а Бонапарт готовится совершить свою блистательную кампанию в Италии.
Между тем никто не может предвидеть будущего Франции. Среди членов Директории ни один не расположен к герцогу Орлеанскому. Шаретт, на которого рассчитывали орлеанисты, расстрелян. Силлери, их парижский агент, гильотинирован вместе с жирондистами.
Так что принц-изгнанник имел вполне достаточно времени для того, чтобы совершить путешествие по Соединенным Штатам, прежде чем какое-нибудь важное политическое событие могло изменить политику французского правительства.
Впрочем это путешествие, вследствие щепетильности Директории, вскоре станет долгом для принца; во время короткой остановки, которую он делает во Фредрике — хальде, ему приходит письмо от матери, датированное 27 мая 1796 года.[7]
Из ответного письма герцога Орлеанского видно, какую глубокую рану нанесло ему послание г-жи де Жанлис, упомянутое нами выше.
Мы были лично знакомы с г-жой де Жанлис и слышали от нее самой, что герцог Орлеанский никогда не простил ей этого послания.
Впрочем, это вполне понятно.
Герцог Орлеанский воспользовался векселем, который прислал ему г-н Говернер Моррис. Этот вексель, выписанный на имя гамбургского банкира Пэриша, был на четыреста фунтов стерлингов. Сто из них герцог Орлеанский послал сестре, триста оставил себе, написал письмо своему покровителю, извещая его о своем отъезде в Америку, и занялся поиском судна, на котором можно было бы совершить это плавание.
Дело оказалось нетрудным: отличное торговое судно регулярно, несколько раз в год, совершало рейсы между Гамбургом и Филадельфией.
Судно это носило название «Америка».
Посланник Говернер Моррис получил письмо герцога Орлеанского, исполняя миссию в Германии. Он тотчас же написал своим корреспондентам в Нью-Йорк, распорядившись открыть кредит принцу, который, несмотря на свое желание поскорее распрощаться с Европой, смог покинуть Гамбург лишь 24 сентября 1796 года, поскольку отплытие судна задержалось из-за западных ветров.
Все эти подробности мы узнаем из второго письма, адресованного герцогине Орлеанской.
Как видим, ссора принца с г-жой де Жанлис пошла на пользу несчастной матери.
Сын вернулся к ней полностью, и мы собственными глазами видели, как после своего возвращения во Францию герцог Орлеанский до самой смерти матери окружал ее почтением и всей любовью, какую она заслуживала.[8]
Наконец, как уже было сказано, 24 сентября 1796 года, в то самое время, когда Журдан терпит поражение в битве при Вюрцбурге, а Бонапарт, разгромив уже третью австрийскую армию, посланную против него, вынуждает Вурмзера запереться в Мантуе, «Америка» выходит из устья Эльбы и направляется к Соединенным Штатам.
Герцог Орлеанский поднялся на борт судна как датский подданный. Его единственным спутником в этом плавании, помимо верного Бодуана, был французский эмигрант, бывший колонист с Сан-Доминго, который, пребывая в сильном затруднении из-за своего плохого английского языка и видя, с какой легкостью герцог Орлеанский изъясняется на этом языке, еле понятными словами попросил принца послужить ему переводчиком.
И тогда герцог Орлеанский призвал его говорить по-французски, сказав, что, хотя он и не француз, французский язык ему знаком.
— Да, в самом деле, — ответил колонист, — для датчанина вы неплохо говорите на этом языке.
И, обрадованный тем, что он обрел в своем единственном спутнике человека, с которым можно было разговаривать, наш эмигрант больше не отходил от герцога ни на минуту, если не считать того, что в тот момент, когда они находились вблизи Кале, неожиданное событие заставило его нырнуть в самую глубину трюма.
Французский корсар, конвоировавший два захваченных им датских судна, окликнул в рупор «Америку» и приказал ей лечь в дрейф и приготовиться к осмотру.
Эмигранта охватил жуткий страх: он ужасно боялся, что его опознают и отвезут во Францию.
Во Франции для него по-прежнему был 93-й год, и он уже видел себя приговоренным к смерти. Герцог Орлеанский старался успокоить его и побудить пренебрежительно отнестись к визиту корсара, но это оказалось невозможно.
— Сразу видно, — сказал бедняга, — что вы не француз, как я. Будь вы французом, вы не чувствовали бы себя спокойно.
И он бросился в трюм.
Минуту спустя корсары поднялись на борт, и капитан предъявил им свои документы.
Герцог Орлеанский стоял рядом, наблюдая за проверкой бумаг.
— Ну что ж, — сказал вожак корсаров, — идти из Гамбурга в Филадельфию означает идти из одного нейтрального порта в другой. Продолжайте путь: нас это ничуть не касается. Однако, если позволено дать вам совет, держитесь ближе к берегу Англии: там поспокойнее, чем у побережья Франции.