Страница 35 из 164
И, спустившись в лодку, они вернулись на свое судно.
Как только они удалились, из люка появилась голова эмигранта.
— Ну что? — спросил он герцога Орлеанского.
— Они отплыли.
— Точно отплыли?
— Сами посмотрите.
Эмигрант вылез из люка и, из предосторожности сгорбившись, взглянул поверх палубного ограждения.
— Да, — сказал он, — и правда отплыли, черт их побери! Они заставили меня дрожать от страха.
Двадцать первого октября, то есть через двадцать семь дней после отправления, судно бросило якорь возле Филадельфии.
Герцог Орлеанский в один прыжок выскочил из лодки на набережную и, вынув из кармана трехцветную кокарду, прицепил ее к шляпе.
Он наконец-то был на свободной земле!
Эмигрант подошел к нему и спросил:
— Так стало быть, сударь, вы француз?
— Несомненно, — ответил принц.
— Но если вы француз, то почему остались на палубе, когда на борту появились корсары?
— Сударь, — ответил ему принц, — если бы на протяжении четырех лет вы настрадались так же, как я, вы не боялись бы ничего и придерживались бы мнения, что нет на свете опасности, которая стоила бы труда лезть в трюм, пытаясь избежать ее.
— Но кто же вы тогда такой? — спросил эмигрант.
— Я Луи Филипп Орлеанский, гражданин Соединенных Штатов Америки.
И, поклонившись совершенно ошеломленному эмигранту, принц направился в город.
Две недели спустя граф де Божоле и герцог де Монпансье поднялись на борт судна в Марселе.
Во время своей неволи в башне Сен-Жан братья попытались бежать через окно, располагавшееся на высоте около двадцати футов от поверхности земли: им нужно было добраться до пристани.
Граф де Божоле, спустившийся первым, был уже на твердой земле, как вдруг герцог де Монпансье оступился, упал на камни, служившие границей порта, и сломал себе ногу.
Видя, что он не может бежать, граф де Божоле вернулся и сам сдался тюремщикам.
Им уже давно обещали свободу, но они столько раз видели, как ничем заканчивается день, в который должны были открыться двери их тюрьмы, что перестали надеяться. Наконец 2 ноября 1796 года им сообщили, что это случится 5-го; поскольку они тревожились, что и на сей раз их обманут, 3 и 4 ноября им повторили это обещание.
Седьмого января 1797 года братья воссоединились, свободные и почти богатые благодаря векселю г-на Говернера Морриса, и решили предпринять поездку по внутренним областям страны.
Второго апреля, побывав перед этим на заседании Конгресса, на котором Вашингтон, счастливый и гордый возможностью вернуться к частной жизни, передал президентскую власть в руки г-на Адамса, они отправились в путь верхом на лошадях, сопровождаемые одним только верным Бодуаном.
В письме герцога де Монпансье, адресованном его сестре, принцессе Аделаиде, прекрасное путешествие братьев описано намного лучше, чем это могли бы сделать мы.[9]
За четыре года до них Шатобриан, еще один принц-изгнанник, проделал такое же путешествие.
Оставляя в стороне гуашь, обещанную герцогом де Монпансье сестре, я не знаю, что принесли или принесут Франции те отрывочные впечатления, какие он приобрел во время этих странствований, но путешествие Шатобриана принесло ей «Дух христианства» и «Натчезов», не считая восхитительных путевых очерков, наполненных блеском ночных звезд, шелестом свежего ветра, сиянием озер, отражающих небо, и водопадов, отражающих солнце в каждой капле воды, которая низвергается, словно пелена, брызжет, словно сноп искр, и рассеивается, словно дымка.
О гений, единственный король по божественному праву, существующий на свете, неужели ты всегда будешь признан лишь потомством?!
Когда отсутствие денег вынудило принцев прервать путешествие, они вернулись в Филадельфию; но, едва они туда приехали, там разразилась желтая лихорадка; в течение двух или трех дней паника была всеобщей и все убегали из города, за исключением герцога Орлеанского и его братьев: та же самая причина, какая заставила их прервать путешествие, приковала их к Филадельфии.
Так что они оставались в городе, однако лихорадка прошла, не затронув их.
Это безденежье длилось до конца сентября, до тех пор, пока значительная денежная сумма, отправленная матерью изгнанников, не прибыла к ним из Европы. Их первое путешествие, при всей его утомительности, возбудило юное воображение принцев, и они решили предпринять второе.
Они отправились в Нью-Йорк, посетили Ньюпорт и Провиденс, побывали в штатах Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Мэн, добрались до Бостона и, возможно, встретили во время этих поездок юного Купера, великого поэта, уже замышлявшего тогда удивительную эпопею, главными персонажами которой служат охотники, солдаты и дикари.
Внезапно до юных принцев дошла во всех подробностях новость о перевороте 18 фрюктидора.
В ночь с 17 на 18 фрюктидора Ожеро, призванный Баррасом, вступил в Париж с десятью тысячами солдат и с сорока артиллерийскими орудиями и в четыре часа утра парижане проснулись от грохота пушек.
Все знают, как совершился этот переворот и каковы были его последствия. Две палаты, составлявшие законодательный корпус, были оцеплены, два члена Директории, сто пятьдесят четыре депутата и сто сорок восемь граждан, обвиненных в сообщничестве с ними, были отправлены в ссылку, а неприсягнувшие священники и эмигранты вновь выдворены из страны; изгнание Бурбонов старшей ветви и Бурбонов младшей ветви продолжилось с еще большей строгостью, чем прежде; и, наконец, Директория была облечена диктаторским всемогуществом, с правом брать города в осаду и судить подозреваемых лиц при посредстве чрезвычайных военных трибуналов.
Герцогиня Орлеанская, которую пощадили Марат и Робеспьер, герцогиня Орлеанская, которая в страшные 93-й и 94-й годы укрывалась в доме герцога де Пентьевра и которую там никто не побеспокоил, на этот раз была арестована, заключена в тюрьму Ла-Форс и, наконец, 26 сентября 1797 года изгнана из Франции, получив пенсион в сто тысяч франков, который выплачивался с доходов от ее конфискованных имений.
Она удалилась в Испанию.
Одновременно до юных принцев дошли другие новости, еще более удивительные, чем эти: человек, имя которого было едва знакомо им в то время, когда они покинули Францию, стремительно приобретал все большую известность; это имя, впервые произнесенное при осаде Тулона, громко прозвучавшее 13 вандемьера и повторенное эхом сражений при Монтенотте, Арколе и Лоди, начало заполнять собой мир. То было имя Бонапарта.
Между тем эти последние новости скорее всего удивили юных принцев, но еще не обеспокоили их. Эта стремительная карьера, к тому же приписываемая как случаю, так и гению, покамест была всего лишь карьерой солдата, и хотя, в предвидении будущих событий, победитель Италии уже удалил из своего имени букву, придававшую ему итальянское звучание, один только Бонапарт — если, конечно, предположить, что уголок завесы будущего приоткрылся для него, — один только Бонапарт прозревал грядущую судьбу Наполеона.
Но, притягиваемый в Европу одновременно двумя желаниями — увидеть мать и быть ближе к событиям, к которым целая партия продолжала привязывать его имя, герцог Орлеанский принял решение покинуть Америку и отправиться в Испанию.
Этому замыслу мешало лишь одно препятствие: война, начавшаяся между Испанией и Англией и прервавшая все коммуникации.
Посовещавшись между собой, принцы решили отправиться вначале в Луизиану, принадлежавшую в то время Испании; из Луизианы они должны были отправиться в Гавану, а из Гаваны — в какую-нибудь точку Испании.
Получив согласие испанского посланника в Филадельфии, они отправились в путь 10 декабря 1797 года, в тот самый день, когда Бонапарт по возвращении из Раштатта был представлен Директории и Париж праздновал заключение Кампоформийского мира.
У принцев были лошади, но, поскольку путешествие верхом было чересчур утомительно для герцога де Монпансье и графа де Божоле, отличавшихся слабым здоровьем, братья купили повозку, впрягли в нее трех лошадей и путешествовали на манер тех эмигрантов, которые в те времена отправлялись пытать счастье во внутренние области страны и оспаривать у краснокожих границы колонии.