Страница 23 из 164
Всем известна нерешительность, а говоря больше, слабость характера Филиппа Эгалите; Мирабо охарактеризовал эту рискованную слабость, употребив возвышенно непристойное выражение.
Уже давно Филипп Эгалите заседал в Конвенте рядом с монтаньярами и голосовал заодно с ними; но, при всех доказательствах верности, какие он давал якобинцам вплоть до момента, к которому мы подошли, они хотели от него чего-то еще более определенного: они хотели, чтобы герцог Орлеанский фигурировал в суде над королем.
Вначале они были далеки от того, чтобы выставлять ему требование участвовать в голосовании, а самое главное, голосовать за смертный приговор: от него требовали всего лишь дать согласие на привлечение короля к суду; однако они требовали этого повелительным тоном: то было условие, при котором монтаньяры брали на себя обязательство поддерживать принца.
Первые предложения, а лучше сказать, первые советы на этот счет были даны ему Манюэлем.
— Ведь требовать от меня такое, — воскликнул герцог Орлеанский, — это безжалостная тирания, и я скорее погибну, чем уступлю!
— Отлично, — промолвил Манюэль, — именно этого я от вас и ждал; будьте тверды в своем решении, ибо, если вы сделаете то, чего от вас требуют, вас оставят на произвол судьбы не только все ваши друзья, но и те, кто от вас этого требует, и рано или поздно вы погибнете самым жалким образом; придерживаясь же противоположной линии, вы будете иметь на своей стороне всех порядочных людей, а главное, вы сможете рассчитывать на меня и моих друзей.
Дав это обещание, Манюэль покинул принца.
Манюэль был превосходным человеком, и в страшные дни сентябрьских убийств он спас всех, кого мог спасти.
Но позади Манюэля стояли монтаньяры, угрожавшие присоединиться к сделанному Бюзо предложению об изгнании, а бедный герцог Орлеанский очень дорожил возможностью оставаться во Франции, а главное, огромными поместьями, которыми он владел в ней. Борьба была долгой, ожесточенной, но в конечном счете он уступил.
Уступая, герцог полагал, что ему придется дать лишь согласие на привлечение короля к суду, которое от него требовали.
— В конце концов, — заявил он Камилю Демулену, — если я более и не волен дать самому себе отвод в качестве судьи, то я по-прежнему волен в своем голосовании.
Увы, нет! Бедный принц более не был волен ни в чем; как и в случае с Фаустом, злой дух простер над ним руку, и ему пришлось терпеть это до самого края своей роковой судьбы.
— О! — вскричал Манюэль, узнав об обязательстве, которое взял на себя принц. — Он не заметил подстроенной ему ловушки и попал в нее: сегодня судья, завтра палач, а послезавтра жертва!
Манюэль понял сложившуюся обстановку и правильно оценил все требования, какие она предъявляла; вскоре принца лишили даже права иметь личные убеждения судьи: голосование должно было быть открытым, и требовалось обесчестить герцога Орлеанского, вынудив его принять позорное решение, требовалось создать пропасть между ним и монархией и, чтобы эту пропасть никогда нельзя было засыпать доверху, требовалось для начала швырнуть туда его честь.
Член Конвента Куртуа, из мемуаров которого мы заимствуем все эти подробности, рассказывает, что в это самое время он получил приглашение прийти в Пале-Рояль; когда он явился туда, было восемь часов вечера.
Он застал герцога Орлеанского в его рабочем кабинете: охваченный сильным возбуждением, герцог был на ногах и ходил по комнате прерывистым и быстрым шагом.
После минутной ничего не значащей беседы он, казалось, сделал над собой усилие и, повернувшись к Куртуа, спросил его:
— Вот вы, человек разумный, сторонник умеренных взглядов, противник всякого рода крайностей, какую роль вы намерены играть в важнейшем деле, которым мы теперь заняты?
— Ваше положение, — ответил Куртуа, — совершенно исключительное и не может сообразовываться с мнением ни одного из нас.
— Ах, я прекрасно знаю это, но все равно, прошу вас, поставьте себя на мое место и дайте мне честный и ясный ответ.
— Ну что ж, — произнес Куртуа, — поскольку у вас нет теперь возможности воздержаться от голосования или дать себе отвод, на вашем месте я сделал бы по крайней мере все возможное, чтобы спасти жизнь королю.
— Да, — прошептал герцог Орлеанский, — да, это было бы одновременно самым разумным, самым гуманным и самым правильным с точки зрения политики, и именно это я и хотел сделать.
— Впрочем, — добавил Куртуа, — поверьте, многие депутаты примыкают к этой точке зрения.
Принц судорожно сжал Куртуа руку.
— А сами-то они уверены в себе?! — воскликнул он. — Не поддадутся ли они чужому влиянию, угрозам? Боюсь, что многие не пощадят жизнь короля, лишь бы спасти свою собственную жизнь.
В эту минуту дверь открылась и на пороге кабинета появились Дантон и Камиль Демулен.
Заметив Куртуа, Дантон явно смутился и направился прямо к нему.
— Я никак не ожидал застать тебя здесь, — промолвил он, — но предупреждаю: твои советы и советы Манюэля не ко времени, если действительно сегодня кто-то думает забрать слово, данное вчера.
Затем, подойдя к принцу, он произнес:
— Итак, что мы решили?
— Я не буду давать себе отвода, хотя с моей стороны было ошибкой брать на себя подобное обязательство; что же касается того, чтобы голосовать заодно с вами, — нет уж, увольте. Я уже ознакомил вас с моими доводами. Куртуа они теперь тоже известны, пусть он будет нашим судьей.
— Что ж, будем действовать, как адвокаты, посредством непринятия жалобы, — сказал Дантон. — Да-да, гражданин Эгалите, — ион сделал упор на этом слове, — то, что решено судом вчера, не может быть вновь поставлено под вопрос сегодня. Как говорится, судебное постановление в арбитре не нуждается. Вы дали нам слово, и мы на него рассчитываем.
Камиль Демулен, во время этого разговора хранивший молчание, подошел к собеседникам. Он очень любил герцога Орлеанского, который, со своей стороны, оказывал ему всякого рода милости. И теперь, заикаясь сильнее, чем всегда, он произнес, обращаясь к принцу:
— Пути назад уже нет, вы будете голосовать заодно с нами, и вот то, что предвосхитит все подозрения, все задние мысли в отношении искренности намерений, на которые возводят клевету.
И, взяв перо, Камиль Демулен написал:
«Думая исключительно о своем долге и пребывая в убеждении, что все те, кто посягнул или посягнет в будущем на верховную власть народа, заслуживают смерти, я голосую за казнь».
Дантон взял из рук Камиля бумагу, внимательно прочитал ее, словно взвешивая каждое из написанных слов, одобрительно кивнул и передал листок герцогу, который, несмотря на явно испытываемую им гадливость, взял его в знак согласия.
Эта гадливость не ускользнула от внимания Дантона, который пожал плечами и отчетливо произнес:
— Какие-нибудь глупцы могут подумать при случае, что это сделает вас недостойным трона, однако в глазах республиканцев, приносящих в жертву свои убеждения, вы, напротив, будете достойны его лишь при этом условии. Так что не будем более возвращаться к подобным пустякам. Близятся грозные события, которые, возможно, подхватят и унесут нас всех, но исполним свой долг, и будь что будет.
Герцог Орлеанский вздохнул и распорядился принести прохладительные напитки. Камиль Демулен попытался разрядить натянутую обстановку, пустив в ход несколько шуток, которые лишь подчеркнули общее замешательство.
Все испытывали потребность расстаться, и вскоре расстались.
Выходя, Дантон сказал Куртуа:
— Если бы я сразу же не положил этому конец, то все, что было решено вчера вечером, снова оказалось бы под вопросом. Больше всего на свете я опасаюсь трусов: если бы его не повязали по рукам и ногам, он сбежал бы от нас.
Куртуа заинтересовался сказанным и узнал от своих коллег подробности того, что произошло накануне в Пале-Рояле. Как оказалось, там произошла чрезвычайно бурная сцена между герцогом Орлеанским и монтаньярами. Герцог Орлеанский долго спорил с ними, несколько раз брал слово и в какую-то минуту воскликнул: