Страница 22 из 164
Минута, когда армия юной Республики окинула глазами все поле битвы, только что ею завоеванное, и возвестила миру о своей первой победе, стала минутой торжества.
Следует сказать, что герцог Шартрский внес в эту победу большой и прекрасный вклад. Героями дня стали Тувено, Дампьер, герцог Шартрский и Батист Ренар.
Но истинными героями являлись те, чьи имена даже не были произнесены: парижские волонтеры и новобранцы из секции Менял, все эти люди, видевшие вражеский огонь впервые в жизни и с первого же раза ставшие образцами верности, патриотизма и мужества.
Бывали у нас победы более великие, чем Жемапп, в физическом плане, если можно так выразиться, но не было у нас побед более великих в моральном отношении.
Жемапп стал дверью, через которую наши солдаты двинулись на завоевание мира; эта победа стала матерью всех побед Республики и Империи.
XIV
Дюмурье написал Конвенту:
«15 ноября я буду в Брюсселе, а 30-го — в Льеже».
Однако на этот раз он перевыполнил свое обещание: в Брюсселе он оказался 14 ноября, а в Льеже — 28-го.
Менее чем за месяц вся Бельгия была захвачена, и 8 декабря мы вступили в Ахен.
Тем временем проходил суд над Людовиком XVI, и потому, едва разместив свою ставку в Льеже, Дюмурье, желая сдержать данное им королю Пруссии слово спасти жизнь узнику Тампля, отбыл вместе с герцогом Шартрским и герцогом де Монпансье в Париж.
Прибыв туда, герцог Шартрский, в вознаграждение за свое блистательное поведение в сражениях при Вальми и Жемаппе, застал свою сестру объявленной вне закона: постановление Коммуны, датированное 5 декабря 1792 года, предписывало принцессе Аделаиде покинуть Париж в течение двадцати четырех часов, а Францию — в течение трех дней. Чтобы сопроводить ее в изгнание, герцог Шартрский с грустью проследовал той же самой дорогой, по которой он только что проехал, исполненный упоения двойной победы.
Как только его сестра обосновалась в Турне, он вернулся в Париж.
Изгнание принцессы предвещало, что на этом преследования не остановятся.
И потому герцог Орлеанский распорядился напечатать следующее заявление:
«ОБРАЩЕНИЕ Л.Ф.ЭГАЛИТЕ К СВОИМ СОГРАЖДАНАМ.
Париж, 9 декабря I года Республики.
Некоторые газеты сочли возможным сообщить о том, что я вынашиваю честолюбивые замыслы, противные свободе моей страны, и что на тот случай, если Людовика XVI не станет, я скрытно держусь наготове, чтобы поставить своего сына или себя во главе правительства. Я не потрудился бы защищать себя от подобных обвинений, если бы они не вели к распространению расколов и распрей, к возникновению новых партий и не препятствовали бы установлению системы равенства, которая должна принести благополучие французам и стать основой Республики. Таково мое кредо в этом вопросе; оно остается тем же, каким было в 1791 году, в последние дни Учредительного собрания. Вот что я заявил тогда с трибуны: "Я не думаю, господа, что ваши комитеты намерены лишить кого-либо из родственников короля возможности выбирать между званием французского гражданина и либо близкой, либо отдаленной надеждой занять в будущем трон. Стало быть, я веду к тому, чтобы вы просто-напросто отклонили статью, представленную вашими комитетами; однако я заявляю, что в том случае, если вы ее одобрите, я положу на стол президиума мой безоговорочный отказ от всех прав члена правящей династии, дабы сохранить за собой права французского гражданина. Мои сыновья готовы расписаться своей кровью в том, что они испытывают те же чувства, что и я ". Подписано: Л.Ф.Ж.ЭГАЛИТЕ».
Это заявление не произвело на Конвент никакого впечатления. Положение герцога Орлеанского в нем было настолько ложным, что сделалось невозможным; он мог продолжать голосовать вместе с Горой, лишь отрекшись от всего своего прошлого. Он отрекся от него, хотя и прекрасно сознавал, что Гора, поддержку которой он рассчитывал получить в тот момент, когда будет атакован Жирондой, не станет препятствовать его соскальзыванию по крутому и кровавому склону, который неизбежно приведет его к эшафоту.
И в самом деле, 16 декабря, по предложению Тюрио, Конвент постановил:
«Любое лицо, которое попытается нарушить целостность Республики или отторгнуть ее составные части, чтобы присоединить их к территории иностранного государства, будет наказан смертью».
Этот указ был адресован жирондистам, которых обвиняли в роялизме и хотели вынудить проголосовать за смертный приговор королю.
Бюзо взялся дать ответ на принятый указ и сделал это.
— Если указ, предложенный Тюрио, — заявил он, — должен восстановить доверие, то я готов предложить вам другой указ, способный восстановить его нисколько не меньше. Монархия ниспровергнута, но она еще живет в привычках и памяти прежних ее ставленников. Последуем же примеру римлян, изгнавших Тарквиния и его семейство; изгоним, подобно им, семейство Бурбонов; часть этого семейства пребывает в тюремном заточении, но есть другая его часть, куда более опасная, ибо она обладает популярностью: это Орлеанский дом; бюст бывшего герцога Орлеанского носят по улицам Парижа, его сыновья, кипящие мужеством, стяжают славу в наших войсках; сами заслуги этого семейства делают его опасным для свободы; пусть же оно принесет последнюю жертву родине, добровольно покинув ее лоно; пусть оно несет в чужие края несчастье своей прежней близости к трону и еще большее несчастье — зваться именем, которое нам ненавистно и неизбежно ранит слух свободного человека.
Действовал ли Бюзо как враг, предлагая Конвенту принять этот указ? Действовал ли он как друг, советуя герцогу Орлеанскому пойти на добровольное изгнание? В том и другом случае, последовав совету или подчинившись указу, Филипп Эгалите спас бы свою жизнь и свою честь.
Таково мнение госпожи де Жанлис. Вот что сама она говорит в своих «Мемуарах», пересказывая свою беседу с герцогом Шартрским об этом отвергнутом указе:
«Я разъяснила ему, что отказ принять закон против его семейства явился настоящим несчастьем, ибо было очевидно, что имя Бурбонов, объявленное подозрительным и опасным, не может впредь быть полезным отечеству и неминуемо будет подвергнуто гонениям. Я сказала ему, что, на мой взгляд, после всего того, что прозвучало в Конвенте, нет ничего благороднее и разумнее, чем пойти на добровольное изгнание, и что, возможно, это всего лишь предвосхитит принудительную высылку. Добродетельный в силу своих нравственных убеждений и в силу своего характера, герцог Шартрский не увидел ничего затруднительного в решении, которое я ему предложила: "Если впредь мы не можем быть полезными и вызываем подозрения, — сказал он мне, — то разве можно нам сомневаться в необходимости покинуть пределы родины?!"»
И в самом деле, именно такой совет дал герцог Шартрский своему отцу. Госпоже де Жанлис удалось заставить его воспринимать этот указ об изгнании как милость. Положение герцога Орлеанского было ужасным, и его сын прекрасно понимал это; со всей своей застарелой ненавистью, накопленной со времен сражения при Уэссане, герцог Орлеанский вскоре должен был предстать в качестве судьи перед лицом короля, обвиненного в преступлении, которое влекло за собой смертную казнь; не приняв участие в голосовании, он станет подозрительным в глазах обеих партий; проголосовав за сохранение королю жизни, он порвет с Горой; проголосовав за смертный приговор, он совершит гнусность.
Герцог Шартрский советовал отцу отправиться в Америку и дожидаться в Соединенных Штатах лучших времен.
То, что предложение Бюзо было отклонено, стало после суда над королем великим несчастьем для герцога Орлеанского: это отклонение давало ему оружие против просьб сына; в итоге герцог Шартрский покинул Париж и вернулся в армию, неся в сердце отчаяние.
Это означало, что добрый гений Филиппа Эгалите оставил его на произвол судьбы.
Вот что произошло, и вот почему Филипп Эгалите, побуждаемый идти вперед, уже не мог отступить назад.