Страница 82 из 195
— Господин герцог, — с твердостью в голосе ответил король, — мои размышления закончены; я готов на все жертвы и не хочу, чтобы в борьбе за мое дело погиб хоть один человек. И потому передайте дворянскому сословию, что я прошу его присоединиться к двум другим сословиям. Коль скоро просьбы недостаточно, я приказываю ему это как король: «Мне так угодно!» Если же найдется хоть один из депутатов дворянства, который полагает, что мандат, клятва или честь обязывают его оставаться в палате, пусть мне скажут об этом, и я приду, чтобы сесть подле него, и, если понадобится, умру вместе с ним.
Таким образом, главное было сделано, но сделано не вовремя и сделано плохо.
Король оставил Неккера в должности министра, поскольку не мог поступить иначе; король позволил духовенству и знати присоединиться к Национальному собранию, когда двести депутатов, как духовных лиц, так и дворян, уже присоединились к нему.
Впрочем, при этом известии весь народ толпой двинулся ко дворцу и громкими криками стал звать короля и королеву. Все оказались перемешаны во дворах Версаля: дамы, прелаты, офицеры, солдаты, депутаты, народ. Король и королева появились, но этого оказалось недостаточно: все стали звать дофина, бедного четырехлетнего ребенка, который страшно испугался этого шума и принялся плакать. Затем толпа двинулась к дому г-на Неккера и к дому Байи.
Из всех, кого призывала в тот вечер толпа и кому она рукоплескала, только один ускользнет от ее ярости, да и то потому, что вовремя спасется бегством.
Кто объяснит когда-нибудь изменчивость приливов и отливов этих волн, именуемых революцией? Кто опишет бури этого океана, именуемого народом?
Так что в Версале все выглядело спокойно, в то время как Париж ощутил новый толчок и пришел в движение. В обстоятельствах, в которых все оказались, в обстановке брожения, распалявшего все умы, малейшие события производили сенсацию, подобно тому как крупица снега, взмахом крыла сброшенная с вершины горы орлом, становится причиной снежной лавины.
Вот в чем состояло событие, вызвавшее бурю в Париже и получившее отзвук в Версале.
Хотя и дав согласие на объединение депутатов всех трех сословий, король, без конца досаждаемый просьбами со стороны камарильи королевы и постоянно колеблющийся между любовью к народу и пристрастием к придворным, то ли отдал, то ли позволил отдать приказ нескольким полкам стянуться к Версалю. Обращало на себя внимание то, что либо случайно, либо с умыслом все эти полки были по большей части швейцарскими, немецкими и ирландскими. Итогом этого сосредоточения войск, предуготовленного первыми смутами, о которых мы рассказывали, стало появление между Парижем и Версалем тридцати тысяч солдат и многочисленных артиллерийских обозов.
Ходили слухи, что ожидалось прибытие еще двадцати тысяч солдат; более того, из Лотарингии был вызван маршал де Брольи, и рассказывали, что, когда он прибыл в Версаль, король, весь в слезах, бросился в его объятия и воскликнул:
— Ах, маршал, как же я несчастен! Я потерял все! Я не владею более сердцами своих подданных, я остался без денег и без армии!
Несчастный король говорил правду. Он остался без денег; сердца подданных никуда не пропали, а просто мало-помалу отдалились от него; что же касается солдат, то сношения с Парижем должны были превратить большинство тех, кого королевская власть призвала защищать ее, в подкрепление народу.
Полк французских гвардейцев, по своему духу ближе других стоявший если и не к простому народу, то, по крайней мере, к парижской буржуазии, первым дал доказательства своего патриотизма. 23 июня две роты гренадер, которым, как уверяют, был дан приказ стрелять по их согражданам, отказались подчиниться этому приказу, и начиная с этого дня один из их офицеров, Валади, стал ходить из казармы в казарму, разъясняя солдатам и подлинные намерения двора, и интерес, какой они сами, выходцы из народа, имели в том, чтобы присоединиться к народу.
Командиры полков обратили внимание на эту агитацию и известили о ней правительство. Им был дан приказ держать войска на казарменном положении начиная с субботы 20 июня; но 25 и 26 июня лишенные увольнения солдаты сбежали из казарм и с криками «Да здравствует третье сословие!» бросились в Пале-Рояль.
Пале-Рояль являлся средоточием парижской оппозиции; это был дворец герцога Орлеанского. Незадолго до этих событий там открыли Цирк; Социальный кружок проводил там свои заседания и пекся о будущем человечества; посредством газеты «Железные уста» там распространяли свои взгляды вольные братья, и, наконец, сад дворца всегда был полон подстрекателями, готовыми по малейшему поводу взбунтовать народ.
И потому французских гвардейцев, с криками «Да здравствует третье сословие!» появившихся в Пале-Рояле, приняли там очень хорошо.
Пример оказался заразительным; пребывая в состоянии восторга, пале-рояльские подстрекатели выгребали со дна своих кошельков деньги, после чего под возгласы «Да здравствует нация!», возгласы еще новые и непривычные для Франции, солдатам-патриотам раздавались всякого рода закуски и вино. В итоге, привлеченные этими щедротами, драгуны, швейцарцы, гусары и целые артиллерийские роты приняли участие в этом всеобщем ликовании, являя собой смесь мундиров и набор цветов, что как нельзя более радовало глаз.
Это радостное утро и этот безумный вечер протекали без всяких происшествий, способных омрачить излияние братских чувств, которые народ и армия выказывали друг другу.
Однако 30 июня, около семи часов вечера, какой-то посыльный бегом вошел за ограду Пале-Рояля, пересек сад и, войдя в кафе «Фуа», вручил всем его завсегдатаям письмо, которым ревнителей свободы извещали о том, что одиннадцать солдат французской гвардии, заключенных в аббатство Сен-Жермен за отказ стрелять в народ, собираются переместить под покровом ночи в Бисетр, «место, — как говорилось в этом анонимном послании, — предназначенное для подлых негодяев, а не таких храбрецов, как они».
Тот, кто взял это письмо из рук посыльного, немедленно выходит из кафе, взбирается на стул и вслух еще раз читает послание, уже прочитанное в кафе; тотчас же несколько молодых людей поднимают в воздух шляпы на кончиках своих тростей, крича: «К аббатству! К аббатству!» В ответ на эти отдельные крики раздается единодушный вопль, и толпа, состоящая более чем из шестисот человек, направляется к мостам, разбухает по дороге, останавливается на набережной у дверей торговца железным ломом, грабит его лавку и в конце концов появляется у ворот тюрьмы.
Придя туда, она была уже вооружена; шестьсот человек кричали «Свобода!», размахивая ружьями, алебардами и шпагами.
В половине восьмого вечера была высажена первая дверь. Те, кто остался на улице, не сумев войти внутрь тюрьмы и начать там действовать, слышали доносившийся оттуда шум ломов и молотов и отвечали на него ободряющими криками. В восемь часов вечера девять солдат французской гвардии, шесть солдат парижской стражи и несколько офицеров, арестованных по различным поводам, были освобождены. В половине девятого поход завершился. Однако в это самое время у ворот тюрьмы появилась рота драгун с саблями в руках, а вслед за ней прибыл и отряд гусар. Едва заметив первых всадников, народ, вместо того чтобы пуститься в бегство, кидается прямо к ним и, хватая лошадей под уздцы, взывает к братству, которое должно соединить народ и солдат. Солдаты французской гвардии бросаются вперед, называя драгун и гусар своими товарищами, и те не могут противиться этим обращениям; кое-кто из них в знак мира снимает с головы шлем; люди обмениваются объятиями и рукопожатиями; тем временем приносят вино, и все пьют за здоровье короля и нации.
Мы увидим, что почти до самого последнего момента два этих слова будут неразрывно соединены друг с другом.
Освобожденных узников с почестями препровождают в Пале-Рояль горожане, их освободители. В саду Пале-Рояля для них установлены столы; они ужинают при свете факелов, а затем, уставшие от стольких волнений, идут спать в зал Варьете, тогда как горожане стерегут их покой.