Страница 79 из 195
Ради общего блага моего королевства, ради самого себя я должен остановить эти пагубные раздоры. И вот с этим намерением, господа, я снова собрал вас вокруг себя и как общий отец всех моих подданных, как защитник законов моего королевства явился напомнить вам об их истинном духе и пресечь возможные попытки посягательства на них.
Но, господа, ясно определив права, присущие разным сословиям, я ожидаю теперь от двух первых сословий усердия во благо родины, я ожидаю от них преданности моей особе и понимания неотложных проблем государства и надеюсь, что в делах, касающихся общего блага, они первыми предложат примирение взглядов и чувств, которое я считаю необходимым в нынешнем переломе, способном принести спасение государству.
Произнеся эту речь, король приказал зачитать первую декларацию, чересчур длинную для того, чтобы мы воспроизвели ее здесь. Но, перед тем как дать приказ зачитать эту декларацию, хранитель печати поднялся на ступени трона, переговорил с королем, стоя, согласно обычаю, на коленях, а затем повернулся к депутатам и произнес:
— Король велит, чтобы все надели головные уборы.
Байи тотчас же надел шляпу, и так же поступили многие депутаты коммун; однако знать и духовенство, видя, что они надели головные уборы, не стали покрывать голову, желая подчеркнуть различие между собой и людьми третьего сословия.
Надевая шляпу, Байи хотел закрепить навсегда право, в котором третьему сословию до этого отказывали.
Видя, что большинство присутствующих остались с непокрытой головой, он тоже снял шляпу.
Декларация, которую приказал зачитать король, признавала недействительными указы так называемого Национального собрания как незаконные и неконституционные. Она отменяла наказы избирателей; призывала сословия примириться на этой сессии Генеральных штатов единственно для того, чтобы совместно обсуждать дела, касающиеся общей пользы; определяла случаи, когда такое совместное обсуждение должно было происходить, и случаи, подлежащие исключению. Кроме того, она указывала на несколько других вопросов, которые следовало обсудить на этой же сессии Генеральных штатов.
Затем король снова взял слово.
— Мне хотелось бы также, господа, — сказал он, — предъявить вам перечень различных благодеяний, которые я дарую своему народу. Цель этого не в том, чтобы ограничить ваше усердие намеченным мною кругом вопросов, ибо я с удовольствием присоединюсь к любому другому взгляду на общественное благо, который будет высказан Генеральными штатами. Не вводя себя в заблуждение, я могу сказать, что никогда ни один король не сделал столько всего для своей нации; но какая другая нация могла заслужить этого своими благородными чувствами больше, чем французская?! Я не опасаюсь обнародовать этот перечень; те, кто чрезмерными притязаниями или неуместными возражениями еще более задержит исполнение моих отеческих намерений, станут недостойными считаться французами.
После этого король приказал зачитать еще один документ, носивший название «Декларация намерений короля».
Этот декларация содержала перечень благодеяний, которые он даровал своему народу;
она предлагала план искоренения злоупотреблений;
и, наконец, содержала план управления судебной системой и перечисление прав, дарованных нации.
Два выражения в этой декларации особенно возмутили Мирабо:
«Благодеяния, дарованные королем своему народу»; «Права, дарованные нации».
«Король, — говорит он в тринадцатом выпуске "Писем графа де Мирабо, адресованным его доверителям", — произнес речь, в которой обращает на себя внимание следующая необычная фраза: "Мне хотелось бы также, господа, предъявить вам перечень различных благодеяний, которые я дарую своему народу”. Как будто права народа являются благодеяниями королей!»
За этой декларацией о намерениях короля последовала его третья речь, выслушанная с еще большим раздражением, чем две первые.
Вот она:
— Вы только что выслушали, господа, итог моих установлений и взглядов; они соответствуют моему горячему желанию содействовать общему благу; и если по несчастью, которое я не допускаю даже в мыслях, вы покинете меня во время этого столь прекрасного начинания, я буду один делать добро моему народу и считать себя его подлинным представителем; зная ваши наказы, зная полнейшее согласие, существующее между главнейшими чаяниями народа и моими благотворительными намерениями, я буду действовать с уверенностью, которую должно внушать столь редкое единодушие, и к намеченной мною цели пойду с мужеством и твердостью, которые она должна мне придать.
Поразмыслите, господа, над тем, что ни один из ваших замыслов, ни одно из ваших постановлений не может без моего особого одобрения иметь силу закона. Таким образом, я являюсь естественным гарантом прав, которыми вы наделены, и все сословия государства могут полагаться на мою непредвзятость и беспристрастность. Всякое недоверие с вашей стороны будет величайшей несправедливостью. Ведь до нынешнего дня я делал все возможное для благополучия моего народа, и, наверное, крайне странно, что единственное честолюбивое стремление государя состоит в желании добиться от своих подданных, чтобы они договорились, наконец, между собой и согласились принять его благодеяния.
Я приказываю вам, господа, тотчас же разойтись, а завтра утром собраться в палатах, отведенных каждому из ваших сословий, и возобновить там заседания. В соответствии с этим я приказываю главному церемониймейстеру подготовить к работе залы.
С этими словами король удалился.
— Несчастный государь! — воскликнул Байи. — Во что же вас втягивают и как же вас обманывают!
«Таким образом, — выслушав эту третью речь, заключает Мирабо, — король мало того, что предписывает Генеральным штатам законы и даже устройство, как внутреннее, так и внешнее, но и говорит лишь фразами вроде "Я желаю! Я запрещаю! Я приказываю!”, а это означает, что ни один монарх никогда не присваивал себе все безграничные и безраздельные полномочия более категорично».
Как видим, речь короля произвела одно и то же впечатление на спокойного Байи и пылкого Мирабо.
И потому, когда по приказу короля знать и часть духовенства покинули зал, все с удивлением заметили, что депутаты коммун остались на своих местах, угрюмые и молчаливые.
Видя, что они не тронулись с места, главный церемониймейстер подошел к Байи.
— Сударь, — произнес он, — вы слышали приказ короля?
— Да, сударь, — ответил Байи. — Однако ассамблея наметила собраться после королевского заседания, и я не могу распустить ее, пока она не проведет совещания.
— Это ваш ответ, сударь, — продолжил г-н де Дрё-Брезе, — и я могу уведомить о нем короля?
— Да, сударь, — сказал Байи.
Затем, обернувшись к своим коллегам-депутатам, он произнес:
— Ведь ваше мнение, господа, как и мое, состоит в том, что нация в лице своей ассамблеи не может получать приказы, не правда ли?
В эту минуту из рядов депутатов вышел Мирабо и, сделав три шага по направлению к г-ну де Дрё-Брезе, воскликнул:
— Ступайте и скажите тем, кто послал вас, что силе штыков не одолеть волю нации!
Приносим извинения за учителей красноречия, которые приукрасили эту фразу и округлили с помощью антитезы; однако мы приводим ее в том виде, в каком она вышла из уст Мирабо.
Прозвучавший ответ ошеломил главного церемониймейстера, не привыкшего слышать подобные речи. Он вышел из зала пятясь, как сделал бы это в присутствии короля.
Впервые главный церемониймейстер обошелся с народом как с равным королевской власти.
За спиной г-на де Дрё-Брезе в зал вошли тридцать или сорок рабочих, которые, держа в руках инструменты, приготовились вынести оттуда подмостки. Депутаты переглядывались, и было видно, что они сами удивлены своей смелостью. Народ впервые играл с этим львом, на которого столько раз надевали намордник и который назывался королевской властью.
В итоге все взгляды обратились на Байи. Мирабо ораторствовал среди одной группы депутатов, Сиейес был заметен среди другой; разборка подмостков шла неспешным ходом.