Страница 77 из 195
Но это предполагает наличие меньшей части, это предполагает раскол нации, это означает создание нижней палаты и верхней палаты.
Мирабо предлагает депутатам именоваться представителями французского народа.
— Plebis aut populi?![13]— кричат ему одновременно законоведы Тарже из Парижа и Туре из Руана.
И в самом деле, было очевидно, что король, знать и духовенство воспримут слово плебс в его унизительном значении.
Мирабо отстаивает свое мнение: не следует обрушиваться таким образом на королевскую власть, не следует вынуждать короля накладывать вето на решения депутатов третьего сословия.
— Какое нам дело до королевского вето? — отвечает ему янсенист Камю. — Разве королевское вето может помешать нам быть теми, кем мы являемся? Разве королевское вето может помешать истине быть однозначной и непреложной? И точно так же королевское одобрение не может нарушить порядок вещей и изменить их природу.
Эта бесстрастная речь вызывает у Мирабо раздражение; ему кажется, что у королевской власти, перед которой он в душе благоговеет, хотят отнять ее последнее право, ее последнюю защиту.
— Стало быть, для вас ничего не значит королевское вето! Вы презираете вето! — восклицает он. — А вот я полагаю его настолько необходимым, что предпочту жить в Константинополе, а не во Франции, если король не будет иметь права вето!
— И почему же?! — несутся крики со всех сторон.
— Потому что я не знаю ничего ужаснее, чем самовластная аристократия шестисот человек, которая завтра может сделаться несменяемой, послезавтра наследственной и, подобно всем аристократиям на свете, в конечном счете захватит все.
Этот ответ вызвал бурю возмущения. Мирабо начал с непопулярных шагов.
Перед ассамблеей были поставлены три вопроса.
Примет ли третье сословие, как это предложил Мунье, звание представителя большей части нации?
Назовет ли себя третье сословие, по совету Мирабо, собранием представителей французского народа?
Сделается ли третье сословие, на чем настаивал Сиейес, признанным и удостоверенным представительством французской нации?
Предложение Сиейеса одержало верх.
Настал день 17 июня. Заседание продлилось до ночи, мрачной и торжественной. Все умы занимала новая инициатива Сиейеса.
Он предложил издать указ о том, что третье сословие принимает название Национальная ассамблея и эта ассамблея является единственным законным собранием, ибо между ней и троном не может существовать никакой власти с правом вето.
Предложение было принято большинством голосов: четырьмястами девяносто одним против восьмидесяти девяти.
Сиейес был человек с железной логикой. 10 июня он предлагает объявить отсутствующими депутатов знати; 15 июня — именоваться удостоверенными депутатами; 17 июня — сделаться Национальной ассамблеей.
Каждый сделанный им шаг — это ступень, на которую он поднимается. Первым действием Национального собрания стало немедленное заявление о том, что подати, в том виде, в каком они взимались в королевстве, были установлены и взимались незаконно, ибо на них не дала согласия нация. Тем не менее они временно разрешены, но лишь до дня роспуска Национального собрания, по какой бы причине этот роспуск ни произошел.
Так что пусть король поостережется: если он распустит Национальное собрание, народ будет освобожден от налогов.
Указ наделал много шума; известие о нем распространилось по всей Франции, вызвав рукоплескания нации.
Двор был в ярости: король и королева не могли прийти в себя от дерзости третьего сословия, которое не только издавало законы, но еще и использовало королевскую формулировку «ЖЕЛАЕТ И ПОВЕЛЕВАЕТ».
Неккер был в ярости, ведь он в определенном смысле поручился за ассамблею, он гарантировал, что она будет послушной дочерью, и вдруг эта ассамблея разорвала помочи, с помощью которых он намеревался ее удерживать. Это могло опрокинуть все расчеты, изменить все вероятности. Ассамблея, которую задумали как простую машину для штамповки законов, обрела душу, выражала свои мысли, диктовала свою волю.
Кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижский узнали об этом решении в тот самый момент, когда оно было принято. Они не стали дожидаться следующего дня и в тот же час помчались в Марли.
Королевский декрет еще мог появиться на другой день одновременно с указом Национального собрания; он отменил бы этот указ, отнял бы у третьего сословия звание Национального собрания и провозгласил бы короля временным законодателем Франции.
Однако весь следующий день прошел в шатаниях, ибо король не мог ни на что решиться.
Девятнадцатого июня герцог Орлеанский предлагает знати присоединиться к третьему сословию; г-н де Монтескью предлагает сделать то же самое духовенству.
Оба предложения отвергнуты.
Вечером кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижский возвращаются к королю, кидаются к его ногам и во второй раз умоляют его распустить Генеральные штаты.
Однако король проявляет прежнюю нерешительность и останавливается на полумере. Он отдает приказ закрыть зал третьего сословия, используя в качестве предлога необходимость приготовлений к королевскому заседанию, которое должно состояться там 23 июня.
Это решение было принято ночью и ночью же объявлено. Кроме того, в четверть восьмого утра, то есть за сорок пять минут до открытия заседания Национального собрания, г-н де Дрё-Брезе письмом уведомил Байи о непредвиденном обстоятельстве, лишившем депутатов третьего сословия их зала.
Байи прочитал и перечитал это письмо. Оно было адресовано не председателю депутации третьего сословия, а просто г-ну Байи.
Следовательно, оно не носило официального характера. В положенный час, в высшей степени обладая гражданским мужеством, которое можно назвать мужеством долга, Байи, как если бы он не получал никакого уведомления, направляется к залу заседаний Генеральных штатов. У дверей зала уже стоят в ожидании многие депутаты.
Зал захвачен с использованием вооруженной силы.
Перед лицом часового, штыком перегородившего вход, Байи объявляет заседание открытым. Однако недостает помещения; за неимением зала Генеральных штатов сгодится любой другой зал, достаточно большой для того, чтобы вместить тысячу двести депутатов.
Одни кричат: «В оружейный зал!», другие: «В Марли, под надзор короля!», третьи: «В Париж, под защиту народа!»
Доктор Гильотен предлагает Зал для игры в мяч, и его предложение единодушно принимают.
Депутаты, следом за которыми идет народ и которых сопровождают несколько солдат, направляются в Зал для игры в мяч, и там, в четырех голых стенах, где в качестве всей обстановки есть лишь стол, скамейки и несколько стульев, они, возведя глаза к небу, положа руку на сердце и тем взволнованным голосом, какой созвучен всем фибрам души, приносят клятву не расходиться, пока не будет завершена работа над конституцией.
Следующий день был воскресеньем. В те времена воскресные праздники еще весьма почитались, и потому заседания ассамблеи в тот день не было.
Принцы, воспользовавшись этим днем отдыха, объявили о намерении устроить партию в Зале для игры в мяч и велели закрыть его в понедельник.
В понедельник, 22 июня, депутаты третьего сословия отправились в церковь святого Людовика.
Как только они явились туда, к ним присоединились сто сорок восемь депутатов духовенства, отделившихся от своей депутации.
Узнав эту новость, Париж затрепетал от радости: теперь знать остается одна в качестве последнего оплота королевского двора. Все рукоплещут появляющимся на улицах священникам, иллюминируют окна и распевают на мотив Калипиджи песенку:
Сословью третьему виват!
Его попы и знать не сокрушат,
Ведь у него есть превосходство:
Где бедность, там и благородство!
Вот стяг его взвился, как бич,