Страница 72 из 195
— О, нельзя, чтобы архиепископ умер без исповеди!
Аббата схватили, окрестили его аббатом де Вермоном, чтобы праздник был полным, и решили заставить его исповедовать чучело.
Аббат оказался человеком остроумным.
— Если я стану исповедовать его, — ответил он, — у него найдется столько грехов, о которых ему надо будет рассказать мне, что сжечь его нынешним вечером вам не удастся.
Довод явно не допускал возражений, и толпа закричала: «Да здравствует аббат!» Еще немного, и его назначили бы архиепископом вместо того, кого намеревались сжечь.
Он с великим трудом увильнул от предложенного ему триумфа, и Бриенн был сожжен без исповеди.
Тем временем суд над г-ном де Ламуаньоном происходил примерно таким же образом.
Впереди шумной толпы, разжившейся лопатами, каминными щипцами и медной утварью, шел великан, посадив себе на шею ребенка.
Ребенок держал в руках плакат.
Шествие остановилось на Гревской площади.
Развернув плакат, ребенок громким и внятным голосом прочитал:
«Решением гласного суда сьер Ламуаньон приговорен прилюдно покаяться, после чего ему отрубят руки и сбросят его в сточную канаву».
Что и было под крики «Да здравствует Генрих Четвертый! К черту Ламуаньона!» исполнено над чучелом.
Любопытно, что во время этих событий орудийная площадка Бастилии была в течение какого-то времени иллюминирована.
На другой день толпа решила продолжить развлекаться, но, вероятно, начальник полиции получил указания на этот счет. Дюбуа, командир ночной стражи, атаковал тех, кто собрался на набережных и прилегающих к ним улицах; однако народ был уже не тот и не позволял более нападать на него безнаказанно. Охваченные жаждой мести, люди захватили сторожевой пост на Новом мосту, разоружили часовых и сожгли помещение, а потом устремились к дому командира ночной стражи, который какое-то время давал им отпор, но затем бежал через заднюю дверь.
Так что победа осталась за народом, который вечером принялся прогуливаться по улицам и кричать: «Дюбуа! Нам нужен Дюбуа! Дайте нам Дюбуа, чтобы мы сожгли тех, кто предает нашего доброго короля!»
Добавим к сказанному, что в те же самые дни разразилось моровое поветрие; было выяснено, что это нечто вроде чумы, однако данная чума не принадлежала ни к одному известному прежде виду.
Медики не знали, какое название ей дать.
Народ назвал ее Бриенном.
Итак, вот как обстоят дела в 1788 году:
народ, голый и голодный, умирает от морового поветрия;
духовенство, толстое и ожиревшее, не имеет никаких налоговых обязательств, кроме безвозмездного дара королю;
знать разорена и находится на иждивении у королевской власти;
королеву, утратившую популярность, обвиняемую в краже в связи с делом об ожерелье и в измене в связи с государственными делами, называют госпожой Дефицит;
короля еще жалеют, еще любят, а главное, еще почитают, но бранят по любому поводу;
министров заочно сжигают.
Героями дня являются:
Лафайет, освободитель Нового Света;
д’Эстен, победитель Гренады.
Щеголи носят жилеты из ткани, усеянной бесчисленными портретами Лафайета и д'Эстена, подобно геральдическим лилиям на гербовом щите Шатобриана.
Это называется жилетами с нынешними великими людьми.
Щеголихи носят шляпы без дна, называемые шляпами на манер Учетной кассы.
За шесть лет до этого граф Камиль д'Альбон установил во Франконвиле первое дерево свободы в честь Американской революции.
Теперь дерево свободы пускает ростки, что представляется чудом.
У государства нет министра.
Общественное мнение настроено призвать г-на Неккера.
Королева, обычно называвшая его не иначе, как женевцем или шарлатаном, берет на себя труд лично сообщить опальному министру о том, что его снова призывают на министерский пост.
Ни одного триумфатора никогда еще не встречали так, как встречают Неккера. В его честь выбивают четырнадцать медалей; его портреты выставляют в витринах всех торговцев гравюрами и помещают на крышках табакерок, его изображениями украшают литые пуговицы; его именем называют улицу; повсюду слышны крики «Да здравствует король! Да здравствует Парламент! Да здравствует Неккер!».
Вся эта радость тем более примечательна, что она происходит в разгар страшных несчастий. Тринадцатого июля 1788 года, вслед за моровым поветрием, о котором мы говорили и которое именуют Бриенном, выпадает чудовищный град, опустошающий Францию. «Парижская газета» сообщает, что Турень, Пикардия, Валуа и Форез умирают от голода, что не хватает семян для следующего года, что столичные театры играют спектакли, сборы от которых поступают в пользу голодающих.
Однако все стало еще хуже, когда пришла зима: она продолжила череду летних бедствий; термометр показывал семнадцать градусов мороза! Возле Кале море покрылось льдом на два льё от берега! Детей и стариков находили умершими от холода прямо в постелях; толпясь перед статуей Генриха IV на Новом мосту, люди взывали о помощи к доброму королю, как это делают перед статуей святого, и заставляли всех, кто проходил мимо, даже принцев, обнажать голову.
Король приказал срубить леса, которыми он владел в окрестностях Парижа, и бесплатно раздать дрова народу. Он носил, по словам Пруайара, дырявые башмаки и, играя в трик-трак, делал ставки не более одного экю.
Герцог Орлеанский, со своей стороны, приобрел еще большую популярность, и эта популярность проистекала прежде всего из ненависти, которую он питал к Марии Антуанетте. Герцог Орлеанский увеличил свою популярность, раздавая бесплатно хлеб и мясо беднякам и разжигая костры на городских площадях. Его каретные сараи в Пале-Рояле, превращенные в кухни, были открыты для любого голодающего. Согласно оценке, эти ежедневные раздачи хлеба составляли полторы тысячи фунтов, а мяса — восемьсот фунтов.
Впрочем, траты и эгоизм знатных вельмож резко контрастировали с нищетой народа. То была эпоха, когда вошло в моду строить загородные особнячки, именовавшиеся фоли, то есть шалостями. Как раз этим временем датируются Фоли Божон, Фоли Артуа, Фоли Мерикур, Фоли Сент-Джеймс и Фоли Жанлис. Лед и снег, убивавшие бедняков, обеспечивали увеселениями аристократию. Богачи устраивали санные гонки прямо на бульварах, в то время как по обе стороны от них щеголи второго разряда, закутавшись в подбитые мехом плащи и погрузив руки в необъятные муфты, наблюдали за тем, как скользят эти легкие сани, выгнутые лебединой шеей, стремительно унося прочь видение летящих прекрасных дам.
Находясь между развлекавшейся знатью и агонизировавшим народом, философы продолжали свой труд, который вел к революции.
Впрочем, это была некая мания: все вносили вклад в революционное брожение. Каждый в той или иной степени желал революции, но допускал ее развитие только до определенного уровня: королю хотелось, чтобы она осуществила замыслы Фенелона; королеве и графу д'Артуа — чтобы она свершила то, о чем говорил Фигаро; г-ну Неккеру — чтобы она довела дело до Генеральных штатов; Лафайету — чтобы она привела к конституции; графу д’Антрегу — чтобы она установила республику.
Последний из них публикует мемуар.
В нем он описывает человека начиная от его естественного состояния и вплоть до 1788 года.
Эпиграфом к нему стала старинная клятва, которую кортесы приносили королям Арагона:
«Мы, сто́ящие не меньше, чем вы, и все вместе обладающие большим могуществом, чем вы, обещаем повиноваться вашему управлению, если вы сохраните наши права и наши привилегии, КОЛИ НЕТ, ТО НЕТ».
Если вы желаете иметь представление о духе, в котором написана эта книга, прочтите первое предложение в ней.
Вот оно:
«Нет сомнения, что ровно для того, чтобы дать самым героическим доблестям отчизну, достойную их, Небу было угодно, чтобы существовали республики, и, возможно, чтобы покарать людское честолюбие, оно позволило существовать великим державам, королям и властелинам».
Мы привели цитату из этой брошюры, но можем привести цитаты из пятидесяти других.