Страница 71 из 195
Открытие ассамблеи повлекло за собой прежде всего появление карикатуры и пары сатирических песенок.
Карикатура изображала г-на де Калонна стоящим за прилавком у входа в трактир; министр облачен в одежду повара.
Над его головой раскачивается вывеска с надписью:
«ПРИДВОРНЫЙ БУФЕТ.
ПОВАР КАЛОНН».
Перед ним, по другую сторону прилавка, собрались гуси, индюки, куры и утки.
Между поваром и домашней птицей происходит диалог.
Мы воспроизводим его.
Повар. Дорогие подопечные, я собрал вас для того, чтобы узнать, в каком соусе вы хотите быть съеденными.
Пернатые. Мы вовсе не хотим быть съеденными.
Повар. Вы уходите от вопроса.
Калонн предложил созвать ассамблею нотаблей по причине ненависти, которую двор питал к Парламенту и которая стала еще сильнее после судебного процесса по делу об ожерелье, и из страха перед Генеральными штатами.
Никто не скрывал от самого себя, что Генеральные штаты — это народ.
И потому, пока нотабли собирались, на улицах Парижа в открытую распевали следующую песенку:
Один вельможа вздумал доказать,
Что Франция Версалю вся подстать;
Что участь у нее — банкротом стать
И что в стране простой народ
Всего лишь сброд, сброд, сброд.
Мсье, усмехнувшись, выдал мысли плод:
«Но коль народ всего лишь сброд,
Из гордости обязаны мы каждый год
Взамен него и в нужный срок
Платить оброк, оброк, оброк».
«О да, побережем простой народ, —
Добавил вдруг какой-то сумасброд, —
А то, устав от всех своих невзгод,
Он явится, не дай Господь, к нам в дом
За нашим есть столом, столом, столом».
Нотабли собрались, но Калонн увидел, что он был неправ, рассчитывая на них. Собрание привилегированных особ не слишком склонно к самопожертвованиям.
Пришлось поднять перед ассамблеей занавес, скрывавший эту бочку Данаид.
Пучина была бездонной.
В действительности заимствования достигли уже одного миллиарда шестисот сорока шести миллионов вместо одного миллиарда двухсот миллионов.
Ежегодный дефицит составлял уже сто сорок миллионов вместо прежних ста миллионов.
Калонна охватило головокружение, и он рухнул в пропасть.
Его падение стало поводом к появлению еще одной песенки: ее распевали почти так же, как во времена Фронды распевали мазаринады, однако налоги теперь уже не платили.
Вот эта песенка:
Монсеньору
Контролеру
Желаем мы покоя, мира и отставки.
В министры был он взят за ум,
Но тотчас же поднялся шум,
Мол, дороги подобные прибавки.
Известны всем его азарты:
Хороший стол, постель и карты.
И все ж настанет скоро день,
Когда уйдет все это в тень:
Забудет он свои любимые досуги
И прыгать станет, как олень,
Нотаблям важным делая услуги.
Пред д’Артуа экю он рассыпает,
А пред Лебрен хвостом виляет.
По горло он в деньгах,
И, судя во всему,
Не светит нищета ему,
В отличье от страны, увы и ах!
Это стало его эпитафией.
На смену ему пришел Ломени де Бриенн; в ассамблее нотаблей он выступал ожесточенным врагом г-на де Калонна и полагал себя достаточно сильным, чтобы низвергнуть его; к тому же в семье Бриеннов уже были министры.
Этот Бриенн, архиепископ Тулузский, находившийся под покровительством аббата де Вермона, чтеца королевы, был крупным деятелем, принадлежавшим к мелкой котерии.
Именно в ассамблее, которой он рассчитывал руководить, Бриенн встретил первый отпор своим действиям.
Двадцать пятого мая 1787 года ассамблея нотаблей разъехалась.
В ходе своих заседаний она одобрила учреждение провинциальных ассамблей;
установила правила зерновой торговли; отменила барщину;
ввела новый гербовый сбор.
Как видно, для такого большого шума итог оказался довольно скудным.
Но вот что ассамблея сделала добросовестно — а точнее, сделали, разъехавшись, ее участники, — так это сказала о том, что она увидела:
денежные нужды трона,
непоправимую бедность,
неминуемое банкротство.
Однако мало было издать указ, требовалось еще, чтобы Парламент зарегистрировал его.
Парламент воспротивился этому и был изгнан из столицы.
Тем не менее в ходе торжественного заседания Парламента с участием короля Бриенну удалось провести регистрацию указа, нужного ему для того, чтобы раздобыть четыреста сорок миллионов ливров.
С этого времени Бриенну стало понятно, что между ним и Парламентом началась смертельная война и он будет убит им, если сам не убьет его; чтобы нанести решающий удар, он взял себе в помощники хранителя печати, г-на де Ламуаньона.
Посредством королевского указа хранитель печати лишил Парижский парламент его политических полномочий.
Одновременно ими был облечен Пленарный суд.
Но против этого выступил Шатле.
Против этого выступили провинции.
Пленарный суд не смог ни взять на себя эти полномочия, ни начать действовать. Повсюду вспыхнули волнения — от Бретани до Дофине, от Беарна до Фландрии.
Двадцать пятого августа 1788 года Бриенн, вызвавший вопль всеобщего негодования, пал, увлекая за собой хранителя печати, г-на де Ламуаньона.
Это падение не оставило у двора никаких других средств, кроме созыва Генеральных штатов.
Отставка Бриенна вызвала огромную радость, настолько огромную, что парижская молодежь попросила у начальника полиции разрешения немного позабавиться по этому поводу.
Начальник полиции, ненавидевший г-на де Бриенна, не усмотрел в такой просьбе никаких неприятных последствий и дал разрешение.
Депутация, видя начальника полиции в столь добром расположении духа, попросила его предоставить им право включить в число персонажей этого развлечения еще и г-на де Ламуаньона.
Новая просьба выглядела естественной, и ответить на нее согласием начальнику полиции было ничуть не труднее, чем в первом случае.
Главой депутации был ювелир по имени Карль; он взял на себя труд высмеять г-на де Бриенна.
Один из его друзей, великан ростом в шесть футов, взял на себя труд сделать то же самое с г-ном де Ламуаньоном.
Было изготовлено чучело, облаченное в епископское платье — частично из атласа, частично из бумаги; оно изображало несчастного архиепископа.
Под грохот кастрюль и котелков чучело притащили на площадь Дофина.
Там его судили и приговорили к сожжению на костре.
В тот момент, когда чтение приговора заканчивалось, мимо проходил какой-то аббат, и в толпе раздались голоса: