Страница 58 из 195
В Камбре допрашивавший меня бригадир конно-полицейской стражи поинтересовался, откуда я родом; оказалось, что он лет десять прожил в Дине, в том самом городе в Провансе, который был указан в моем свидетельстве о крещении. Он начал задавать мне один за другим вопросы, и затруднительное положение, в каком я оказался, заставило меня вспомнить басню "Обезьяна и Дельфин". Я сделал вид, что порылся в памяти, а потом спросил его: "А о каких временах вы мне говорите?" — "Восемнадцатилетней давности", — ответил он. Эти слова успокоили меня. Обменявшись с бригадиром несколькими словами, я попрощался с ним и снова сел в дилижанс.
По прибытии в Валансьен я пересел в дилижанс, направлявшийся в Брюссель. На дороге между Валансьеном и Монсом стоит столб, по одну сторону которого находятся французские войска, а по другую — австрийские; это граница государства. Когда мы пересекали ее, все вышли из дилижанса. Я не мог противиться охватившему меня душевному волнению, приник лицом к родной земле и восторженно поцеловал ее.
На другой день, к вечеру, я наконец прибыл в Брюссель. Зиму 1747 года я провел в этом городе и хорошо знал его. Я остановился в гостинице "Коффи" на Ратушной площади, где д'Алегр назначил мне встречу, и спросил о нем трактирщика, но тот ответил, что не знает, что сталось с этим постояльцем. Мне стало понятно, что с моим несчастным товарищем случилась какая-то беда; со спокойным видом попросив трактирщика предоставить мне комнату, я сказал ему, что вернусь к десяти часам вечера, и тотчас же покинул город.
Ответы трактирщика свидетельствовали о том, что д’Алегра обнаружили. Я забронировал себе место на судне, отплывавшем в девять часов в Антверпен, и в ожидании отправления познакомился в соседнем кабачке с савояром-трубочистом, который вместе с женой направлялся в Амстердам и оказался моим попутчиком. Моя одежда слуги позволила мне свести знакомство с этим человеком. Он хорошо говорил по-голландски и предложил мне быть моим переводчиком и проводником в Голландии. По дороге савояр рассказал мне о нашумевшем приключении, героем которого я стал; он сообщил мне, что из Бастилии бежали двое узников; что один из них, переодетый крестьянином, вскоре приехал в Брюссель и остановился в гостинице "Коффи"; что внезапно он сменил наряд и стал обедать в компании офицеров и других заметных особ; что здешний судебный чиновник, амман, получивший приказ арестовать беглеца, под каким-то предлогом заманил его к себе, и там его задержали, а затем препроводили в Лилль и передали французскому полицейскому приставу.
Все эти подробности савояр узнал от своего друга, слуги этого судебного чиновника.
— Теперь старательно выслеживают второго узника, — добавил он.
Испытывая поочередно то сочувствие к несчастному д'Алегру, то страх за себя, я был совершенно подавлен множеством охвативших меня мыслей; не было никаких сомнений, что хозяин гостиницы "Коффи" узнал меня. Коль скоро наша безжалостная гонительница могла добиться ареста д'Алегра в иностранном государстве, та же опасность угрожала и мне. Я должен был отклониться от намеченного мною маршрута.
Чтобы не возбуждать подозрений у савояра, я придумал сказать ему, что мне надо получить деньги по векселю в Берген-оп-Зоме, через который наше судно не проходило. По прибытии в Антверпен, где судно сделало остановку, я распрощался со своим попутчиком, который, желая отблагодарить меня за подаренные ему хлеб, окорок и водку из моих запасов, в ожидании новой посадки на судно вызвался указать мне дорогу на Берген-оп-Зом».
XII
Латюда обнаруживают в Амстердаме. — Он арестован. — Его возвращают в Бастилию. — Докладная записка хирурга г-ну де Сартину. — Латюда переселяют в другую камеру. — Письмо Латюда королю Людовику XV. — Его проекты. — Его изобретательность. — Он изготовляет чернила. — Прачки. — Плакат с надписью: «Госпожа де Помпадур умерла». — Радость Латюда. — Латюда переводят в Венсен. — Второй побег из Венсена. — Латюд снова пойман. — Он переходит из Шарантона в Бисетр. — Памятная записка. — Пьяный тюремщик. — Госпожа Легро находит памятную записку. — Самоотверженность г-жи Легро. — Ее ходатайства. — Беседа с г-ном Ленуаром. — Премия за добродетель. — Латюд выходит на свободу. — Бальи де Сюффрен. — Наставления, данные Людовиком XVI. — Портрет бальи. — Его победы. — Его возвращение. — Медаль, поднесенная ему провинциальными штатами Прованса.
Находясь в Амстердаме, несчастный Латюд полагал себя в безопасности, как вдруг его обнаружили там агенты французского правительства.
Он написал письмо своему отцу, содержавшее просьбу прислать ему денег. Письмо, адресованное г-ну Мазеру де Латюду-отцу, чересчур заинтересовало г-на де Сартина, чтобы он не приказал вскрыть его. Письмо вскрыли, а затем снова запечатали и доставили по указанному адресу.
В этом письме Латюд указал свой адрес в Амстердаме. В ожидании ответа отца французские власти домогались от голландского правительства приказа о выдаче беглеца; частью запугиванием, а частью угрозами французский посол добился этого приказа.
И потому, когда Мазер, имея на руках письмо своего отца, содержавшее вексель на имя г-на Марка Фрессине, амстердамского банкира, явился 1 июня 1756 года к этому банкиру, его схватили, связали и на глазах простонародья, которое намеревалось встать на его защиту, но которому было сказано, что это вор и убийца, потащили в городскую ратушу, где один из арестовавших его людей так сильно ударил его по голове палкой, что он рухнул без сознания.
Придя в себя, он обнаружил, что лежит на охапке соломы в темной камере. По словам Латюда, в эту минуту он впервые испытал настоящее отчаяние.
Около девяти часов вечера Латюда посетил человек, который его арестовал: это был все тот же Сен-Марк, неотступно следовавший за ним, словно демон.
Под его прямым командованием Латюда снова привезли в Бастилию и поместили в камеру, но не в прежнюю, а в самую глубокую и самую глухую, какую только можно было найти. Там к нему приставили в качестве надзирателей тех самых тюремщиков, бдительность которых он прежде обманул и которые были наказаны тремя месяцами заключения за то, что не помешали его побегу. Воздух и свет проникали в эту камеру лишь через две амбразуры, пробитые в толще стены и постепенно сужавшиеся кнаружи, так что ширина их устья была не более четырех или пяти дюймов; всю обстановку и всю постель заменяли там несколько охапок соломы; пища, которую он там получал, была хуже той, какую дают свиньям или собакам; наконец, по прошествии сорока месяцев, проведенных им в этой чудовищной клоаке, его здоровье было подорвано подобным заключением настолько, что г-н де Сартин, уведомленный тюремщиками о том, что они сильно тревожатся за жизнь узника, послал своего собственного хирурга удостоверить положение, в каком оказался Латюд.
Власти считали важным не допустить, чтобы Латюд умер, ведь он довольно дорого обошелся казне.
Двести семнадцать тысяч франков израсходовало государство на то, чтобы доставить г-же де Помпадур небольшое удовольствие знать, что человек, сочинивший против нее четверостишие, каплю за каплей пьет адский яд неволи, тем более страшный, что он не был смертельным.
Однако, хотя Латюд и не умер, он был совсем недалеко от этого, свидетельством чему служит протокол, составленный хирургом г-на де Сартина.
Мы приводим этот протокол дословно; если мы перескажем его своими словами, нам не поверят.
Эта докладная записка, как мы уже говорили, была адресована г-ну де Сартину.
Вот она:
«Сударь!
По Вашему приказанию я несколько раз посетил одного из узников, заключенных в Бастилии. Осмотрев его глаза и обдумав то, что сказал мне этот узник, я не нахожу ничего удивительного в том, что он потерял зрение. В течение сорока месяцев он с оковами на руках и ногах пребывал в карцере. Находясь в столь бедственном положении, невозможно не проливать слезы. Если чересчур сильное слюнотечение губит легкие и даже все тело, то не приходится сомневаться, что столь обильные слезы способствовали расстройству зрения узника.