Страница 55 из 195
Первое, о чем следовало позаботиться, это найти место, где мы могли бы укрыть от всех взглядов наши инструменты и материалы в том случае, если у нас достанет ловкости раздобыть их. После долгих размышлений я остановился на мысли, показавшейся мне удачной.
За время моего пребывания в Бастилии мне довелось жить в нескольких камерах, и каждый раз, когда те камеры, что находились надо мной или подо мной, были заняты, я отчетливо слышал раздававшийся там шум. На этот раз я слышал все движения узника, находившегося сверху, и совершенно ничего не слышал со стороны того, кто находился снизу; тем не менее я был уверен, что там кто-то есть.
Благодаря расчетам мне удалось догадаться, что нижняя камера может иметь двойной потолок с довольно значительным зазором между двумя перекрытиями; чтобы убедиться в этом, я воспользовался следующим средством.
В Бастилии была часовня, где ежедневно служили мессу, а по воскресеньям — целых три. В этой часовне имелись четыре небольшие комнатки, расположенные таким образом, что священник никогда не мог видеть ни одного узника, а те, в свой черед, благодаря занавеске, которую отдергивали только в момент возношения Святых Даров, никогда не видели священника в лицо. Разрешение присутствовать на мессе было особой милостью, которую жаловали с большим трудом.
Благодаря г-ну Беррье мы с д’Алегром это разрешение имели, равно как его имел узник, обитавший в камере № 3, той самой, что находилась под нами.
Я решил воспользоваться моментом, когда по окончании мессы этот узник еще не будет заперт у себя, и заглянуть в его комнату. Я указал д'Алегру средство поспособствовать мне в этом деле. Ему нужно было положить свою табакерку в носовой платок, а когда мы окажемся на третьем этаже, вынуть платок так, чтобы табакерка выпала и скатилась вниз по ступеням, и попросить надзирателя подобрать ее. Этого надзирателя зовут Дарагон, и он жив по сей день. Уловка удалась превосходно. Пока Дарагон бегает за табакеркой, я быстро поднимаюсь к камере № 3, отодвигаю дверной засов, смотрю на высоту потолка, замечаю, что она составляет не более десяти с половиной футов, затворяю дверь и на пути от этой камеры до нашей насчитываю тридцать две ступени; затем я измеряю высоту одной из них и посредством вычислений выясняю, что между полом нашей камеры и потолком нижней камеры имеется промежуток в пять с половиной футов. Он не мог быть заполнен ни камнями, ни деревом, поскольку вес такой массы был бы огромным; из чего я делаю вывод, что там должен быть барабан, то есть пустое пространство высотой в четыре фута между двумя перекрытиями.
Как только нас заводят в камеру и задвигают запор на нашей двери, я бросаюсь на шею д'Алегра и, хмельной от самонадеянности и надежды, с восторгом обнимаю его.
— Друг мой, — говорю я ему, — терпение и мужество, и мы спасены!
И я делюсь с ним своими вычислениями и наблюдениями.
— У нас есть место, где мы можем спрятать наши веревки и материалы, — продолжал я, — а это все, что мне требовалось, и теперь мы спасены!
— Как, — отвечает он, — стало быть, вы еще не отказались от ваших бредней?! Веревки, материалы… Да где они? Где мы их раздобудем?
— Веревки? Да у нас их больше, чем нужно! Вот тут, — произнес я, указывая на свой дорожный сундук, — их лежит более тысячи футов.
Я говорил с жаром; распираемый своей идеей, исполненный воодушевления, которое придавало мне мои новые надежды, я казался ему одержимым; он пристально посмотрел на меня и самым ласковым и самым участливым тоном промолвил:
— Придите в себя, постарайтесь успокоить горячку, которая вас возбуждает. Вот вы говорите, что в вашем дорожном сундуке более тысячи футов веревок. Но ведь я не хуже вас знаю, что там лежит: там нет ни кусочка веревки!
— Полно! Разве у меня нет большого запаса белья? Тринадцать с половиной дюжин сорочек, куча полотенец, чулок, ночных колпаков и прочих вещей; разве нельзя все это раздергать на нити и сделать из них веревки?
Д'Алегр, как громом пораженный, тотчас же уловил целостность моего плана и моих мыслей; надежда и страсть к свободе никогда не умирают в сердце человека, и в сердце д'Алегра они лишь впали в оцепенение. Я быстро распалил его, но, охваченный той же горячностью, он не зашел в ней так далеко, как я: требовалось ответить на множество его возражений и покончить со всеми его страхами.
— Ну а чем, — размышлял он, — мы вырвем все эти железные решетки, которыми оборудован дымоход? Где мы возьмем материалы для деревянной лестницы, которая нам понадобится? Где мы возьмем инструменты для всех этих действий? Ведь мы не обладаем счастливым даром созидания.
— Друг мой, — промолвил я, — созидает дух, а у нас есть дух, порожденный отчаянием; он станет управлять нашими руками; повторяю еще раз: мы будем спасены!
У нас был складной стол с двумя железными подпорками. Наточив концы этих подпорок о каменные плиты пола, мы сделали из них лезвия; из огнива мы изготовили менее чем за два часа хороший перочинный ножик и с его помощью сделали две ручки к этим заточенным подпоркам, предназначавшимся главным образом для того, чтобы вырывать железные решетки в нашем дымоходе.
Вечером, когда все дневные посещения надзирателей завершились, мы подняли посредством наших заточенных подпорок одну из плит пола и принялись долбить его так энергично, что менее чем за шесть часов пробили; и тогда нам стало ясно, что все мои догадки были обоснованными и между двумя перекрытиями имелось пустое пространство высотой в четыре фута; затем мы положили на прежнее место плиту, и она стала выглядеть так, словно никто ее не поднимал.
Когда эти первые работы были проделаны, мы распороли пару сорочек с подрубленными краями и раздергали их на нити; потом связали все эти нити и смотали их в большое количество клубочков, которые затем были перемотаны в два крупных клубка: в каждом было по пятьдесят нитей длиной в шестьдесят футов; мы сплели их и получили веревку длиной около пятидесяти пяти футов, а из нее изготовили лестницу в двадцать футов: ей предстояло служить нам, поддерживая нас на весу, когда мы будем вырывать в дымоходе железные прутья и решетки, которыми он был оборудован. Эта работа оказалась самой трудной и самой мучительной. Она потребовала от нас полгода труда, даже мысль о котором вызывает дрожь.
Мы могли работать там лишь согнувшись и скрючившись в самых неудобных позах; выдержать такое положение более часа было невозможно, и каждый раз мы спускались вниз с окровавленными руками.
Железные прутья в дымоходе были вмазаны в чрезвычайно твердый цемент, который удавалось размягчить лишь водой, вдувая ее ртом в проделанные нами отверстия.
Судить о том, насколько утомительна была эта работа, можно по тому, что мы бывали весьма довольны, если за целую ночь нам удавалось углубиться в этот цемент хотя бы на одну линию. Как только мы выламывали очередной железный прут, его следовало тут же вставить в прежнее отверстие, чтобы часто наведывавшиеся к нам надзиратели ничего не заметили, и при этом вставить так, чтобы иметь возможность вынуть их все в любой момент, когда мы будем готовы у побегу.
После этого упорного и жестокого труда, продолжавшегося полгода, мы занялись изготовлением деревянной лестницы, которая была нужна нам для того, чтобы подняться из рва на бруствер, а с бруствера проникнуть в сад коменданта. Она должна была иметь в длину от двадцати до двадцати пяти футов. На это дело мы пустили дрова, которые нам выдавали для отопления: то были поленья длиной от восемнадцати до двадцати дюймов. Однако нам требовались также блоки и многие другие предметы, для изготовления которых необходимо было разжиться пилой; я смастерил ее из железного подсвечника, посредством остатка огнива, часть которого еще прежде была превращена нами в небольшой ножик.