Страница 38 из 195
И тогда граф д'Орвилье, окинув быстрым взглядом поле боя и оценив положение, просигналил своему арьергарду, ставшему авангардом, спуститься под ветер, а всему флоту — построиться в боевой порядок правого галса.
Напомним, что этим арьергардом, ставшим авангардом, командовал герцог Шартрский, находившийся на борту 80-пушечного линейного корабля «Святой Дух».
Если бы этот сигнал был исполнен, английский арьергард оказался бы посреди французского флота, что позволило бы нашим кораблям, продолжавшим с того времени вести огонь с наветренного борта, использовать свои нижние батареи, которые бушующее море нередко вынуждало закрывать.
Но, хотя сигнальные флаги развевались на мачтах «Бретани», приказ графа д'Орвилье не был исполнен и авангард остался на месте, как если бы он ничего не видел.
Что же делал в это время «Святой Дух»? И о чем думал тогда герцог Шатрский? Позднее мы увидим, какое влияние на жизнь принца оказало неисполнение этого приказа.
Ла Мот-Пике и герцог оправдывались тем, что различить сигналы им помешала дымка, покрывшая, словно огромное одеяло, английские и французские корабли.
Вне себя от гнева при виде того, что победа ускользает от него, д'Орвилье произносит слово «неповиновение».
Королева, в которой зарождалась ненависть к герцогу Шартрскому, обвинит его в трусости.
Авангард долго не двигался с места. Наконец, после целого часа пребывания в нерешительности, он все же спустился под ветер, но, к несчастью, времени на то, чтобы перерезать строй английских кораблей, уже не было. Дивизион Паллисера осознал опасность, угрожавшую дивизиону Харленда, и, сменив галс, пришел ему на помощь.
После этого граф д'Орвилье утратил надежду окружить часть вражеского строя и, встав с подветренной стороны параллельно английскому флоту, построился в боевую линию правого галса.
Кеппель принял вызов и немедленно приказал своим кораблям также перестроиться в линию правого галса. Но теперь настала очередь Паллисера плохо понять приказ или не понять его вовсе, ибо он не повторил сигнал адмирала, а другие суда, неправильно истолковав его, стали маневрировать, чтобы занять положение подле того или другого из своих командиров, и это внесло в их строй такой сильный беспорядок, что они не могли принять сражение, которое мы им предлагали.
Наконец, в пять часов пополудни, когда оставалось не более четырех часов светлого времени, Кеппель, видя, что, несмотря на повторные сигналы, его корабли так и не выстроились в линию, отправил фрегат «Лисицу», чтобы устно передать им отданные приказы; однако корабли подчинились устным приказам ничуть не больше, чем сигналам.
И тогда, после того как одиннадцать его линейных кораблей чудовищно пострадали, он, придя в отчаяние и рыдая от ярости, оставил поле боя за французским адмиралом, который, хотя и став победителем, сожалел, в свой черед, о том, что победа его была неполной.
Известие об этом сражении произвело во Франции и в Англии совершенно различные впечатления. Во Франции это была всеобщая радость, и все превозносили победу графа д'Орвилье, в то время как в Англии был устроен суд над Кеппелем и Паллисером, хотя, впрочем, они были оправданы.
После этого сражения, которое было только что описано нами и о котором мы распространялись в связи с тем влиянием, какое оно оказало на жизнь Филиппа Эгалите, о чем уже говорилось, оба флота вернулись в гавани своих стран и снова вышли в море лишь в следующем месяце. Однако английский флот перешел в оборону, в то время как граф д'Орвилье, став властителем Ла-Манша, подходил к английским берегам на расстояние видимости.
Как бы то ни было, возвращение герцога Шартрского в Париж было триумфальным. Он прибыл в Версаль 2 августа, в пять часов пополудни. Дворец был заполнен придворными, ожидавшими принца. Он с трудом сумел войти туда, настолько плотной была их толпа, а вечером отправился в Оперу. Но, перед тем как отправиться в Оперу, он был вынужден появиться на балконе вместе с герцогиней.
При его появлении в Опере весь зрительный зал поднялся и более двадцати минут аплодировал ему. Оркестр присоединился к ликующим возгласам собравшихся и исполнил победную фанфару. Какие-то страстные поклонники герцога хотели предложить ему корону, но не осмелились и удовольствовались лавровым венком.
Актер, преподнесший венок принцу, повернулся в его сторону и произнес следующие стихи:
Воитель молодой, отважен ты не по годам:
Благодаря тебе разгромлен враг вконец!
Прими ж заслуженно лавровый сей венец:
Награду эту исстари давали храбрецам!
Ответом на это четверостишие стала сатирическая песенка, в причастности к которой подозревали г-на де Морепа.
Ее распевали на мотив «Привидений».
Вот она:
Заставил ты французский флот
Досрочно завершить поход:
От Англии тебе за это похвала.
Но одобрение врага не в счет,
Ведь почести и лавры Опера дает,
А Опера тебя героем назвала!
Итак, ты увидал сраженья дым
И воплощеньем славы стал живым.
Об этом чуде радостно трубить!
Вернись скорее, принц, в Париж:
Настолько твой велик престиж,
Что в Оперу тебе пора вступить!
Волшебное добыть руно
Ясон отважился давным-давно
И в море бурное пустился вплавь.
Но рун таких я по твоим трудам
Тебе две дюжины охотно дам:
Ты только труппу Оперы возглавь!
Зеваки милые! Бегите же скорей
На праздник принца всех храбрей
И хором все кричите браво и ура!
Его геройства ратного пример
Не видит только явный лицемер:
На подвиги такие Опера щедра!
О принц! Ты так талантами богат,
Что нету для тебя нигде преград.
Дорогу в Оперу тори смелей,
Забыв о прочей всей алчбе.
Бессмертье светит там тебе:
Диковиной ты станешь для людей!
Несмотря на все пристрастие парижан к герцогу, пристрастие, предвещавшее его будущую популярность, страшное обвинение против него продолжало существовать; напрасно рапорт Ла Мот-Пике изображал молодого принца лично подающим сигнал к битве и без камзола, с голубой лентой на груди, мелькающим в огне сражения: подобное остужающему голосу раба, звучащему во время античного триумфа, обвинение, слетевшее с уст королевы, осталось незабытым, привязавшись к герцогу Шартрскому и преследуя его повсюду.
Зимой, последовавшей за Уэссанским сражением, герцог Шартрский, придя на бал в Опере, встретил в том самом зале, где ему устроили овацию, какую-то особу в домино, показавшуюся ему знакомой.
— Увядшая красота, — сказал он, обращаясь к двум молодым людям, которые сопровождали его.