Людовик XVI и Революция

На другой день к Вольтеру в свой черед является Сен-Ламбер. Он хочет извиниться за свою вспыльчивость накануне, но застает философа совершенно безропотным: Вольтер со вздохом обнимает его и говорит:

— Сын мой, я все забыл, и во всем виноват я. Вы пребываете в том счастливом возрасте, когда можно нравиться: пользуйтесь же этими мгновениями. Больной старик вроде меня для плотских радостей уже не пригоден.

Между тем, в разгар всех этих ссор, прекрасная Эмилия забеременела. Это событие должно было огорчить четырех особ, и прежде всего г-жу де Буффлер, любовницу Сен-Ламбера, и Вольтера, любовника Эмилии. Но между людьми остроумными все легко улаживается. Вольтер уже давно смирился со своей участью, г-жа де Буффлер смирилась со своей, и единственное оставшееся затруднение состояло в том, чтобы дать отца ребенку.

— Нет ничего проще! — съязвил Вольтер. — Мы поместим его в разряд смешанных произведений госпожи дю Шатле.

В число особ, которых должно было озаботить это событие, входил еще один человек, не упомянутый нами: это был муж Эмилии, г-н дю Шатле, на протяжении вот уже пятнадцати лет не имевший с ней никаких сношений. Эмилия взяла эту заботу на себя, завлекла мужа в Сире и отыскала средство заставить его разделить с ней постель.

— Что за странная прихоть у Эмилии спать со своим мужем после пятнадцати лет разлуки? — задавались вопросом при дворе короля Станислава.

— Это прихоть беременной женщины, — отвечала г-жа де Буффлер.

В итоге Эмилии суждено было понести наказание там, где она грешила. Через шесть дней после родов Эмилия умерла.

Вольтер был в отчаянии. Он бросился вон из комнаты и, сойдя с последней ступени лестницы, споткнулся, растянулся во весь рост и ударился головой о плиточный пол. Сен-Ламбер кинулся ему на помощь.

— Ах, друг мой, это вы убили ее! — воскликнул Вольтер, продолжая биться головой о каменную плиту.

Затем, резко поднявшись, он крикнул:

— Черт побери, сударь, с чего вдруг вы вздумали сделать ей ребенка?!

Между тем приехал г-н дю Шатле, сокрушавшийся наряду с другими. Из всего наследства покойной Вольтер пожелал иметь лишь перстень с тайником, в котором должен был быть спрятан его портрет. Господин дю Шатле знал этот перстень: это он подарил его своей жене в день их свадьбы вместе со спрятанным там портретом, изображавшим его самого. Перстень в конце концов отыскали, поспешно открыли и обнаружили в нем портрет Сен-Ламбера.

— Увы, вот так все и происходит в этом мире! — воскликнул наш философ, обращаясь к г-ну дю Шатле. — Ришелье изгнал вас, я изгнал Ришелье, а Сен-Ламбер изгнал меня.

Господин дю Шатле хотел поднять шум по этому поводу, но Вольтер остановил его:

— Поверьте мне, это неприятная история, которой ни вам, ни мне хвастаться не стоит.

Вольтер после смерти Эмилии замыслил умереть. Вначале он хотел удалиться в Сенон и жить там в монашеской келье, затем надумал отправиться к своему другу Болингброку, который вел уединенную жизнь в сорока льё от Парижа. Так и не приняв никакого решения, Вольтер возвращается в Париж и, находясь в Париже, горюет, плачет и худеет, что считалось чем-то невозможным, а он сделал чем-то открытым и общепризнанным.

Однажды ночью, когда при температуре в четыре или пять градусов ниже нуля Вольтер, по своему обыкновению, в одной сорочке носился по комнатам своих покоев, призывая Эмилию голосом таким же жалобным, каким Орфей призывал Эвридику, он случайно натыкается в обеденном зале на кипу фолиантов, оступается и падает. Не в силах подняться, Вольтер зовет на помощь; однако вначале его секретарь не слышит этих криков; жалобные стоны продолжаются целый час, и лишь по прошествии этого времени он все же появляется, однако спотыкается о ноги Вольтера и в свой черед падает. Затем он встает, поднимает Вольтера и относит его, совершенно замерзшего, в постель, где лишь посредством разогретых салфеток удается вернуть его к жизни. Но, как только Вольтер вновь обретает голос, он опять начинает жаловаться и стонать.

— Ах, право, — потеряв терпение, восклицает секретарь, — напрасно вы так отчаиваетесь из-за женщины, которая вас не любила!

— Как это не любила, сударь?! — кричит Вольтер, соскакивая с постели. — Она меня не любила?!

— Разумеется, нет!

— Вы теперь же дадите мне доказательство сказанных вами слов, сударь, или покинете мой дом.

— О, доказать их очень легко. Вот, возьмите.

И секретарь протягивает Вольтеру три письма прекрасной Эмилии, которые были найдены им во время поисков достославного перстня и в которых она более чем откровенно насмехалась над философом.

Чтение этих писем погрузило Вольтера в глубокое оцепенение, однако оно излечило его от любви к прекрасной Эмилии и ко всем прочим любовям.

Мы только что увидели Вольтера в его личной жизни; прежде мы видели Вольтера на ложе смерти, а позднее увидим Вольтера в Пантеоне.

А теперь перейдем ко второму столпу храма — к Жан Жаку Руссо.

VI

Жан Жак Руссо в Эрменонвиле. — Его письмо к другу. — Жизнь Руссо в поместье г-на де Жирардена. — Смерть Руссо. — Две версии по поводу его смерти. — Его разговор с женой. — Слова, которые Руссо адресовал г-же де Жирарден и своей жене. — Протокол, составленный двумя хирургами. — Тело Руссо набальзамировано. — Его гробница на Тополином острове. — Его эпитафия.

Жан Жак умер в Эрменонвиле. Уже за несколько месяцев до смерти он пребывал в глубокой тоске, пестуя свою гордыню. Он не имел более возможности, по причине ослабления зрения, переписывать ради заработка ноты, и в феврале 1777 года ему пришлось вручить некую записку, от начала и до конца написанную им собственноручно, одному часовщику, пользовавшемуся его полным доверием. Эта записка являет собой исторгнутый из глубины его сердца глубокий и долгий стон, лишь несколько слабых звуков которого мы повторим, подобно слабому эху.

«Моя жена, — говорит Руссо, — уже давно больна, и усиление этой болезни, лишившей ее возможности заботиться о нашем маленьком домашнем хозяйстве, делает заботы со стороны другого человека необходимыми для нее самой, когда она вынуждена оставаться в постели.

Старость не позволяет мне более исполнять ту же службу. Прежде во время всех болезней жены я заботился о ней и оберегал ее. Домашнее хозяйство, каким бы маленьким оно ни было, само собой не ведется: нужно добывать вне дома продукты, необходимые для пропитания, и готовить их; нужно поддерживать чистоту в доме. Будучи не в силах нести все эти труды и заботы один, я, чтобы справляться с ними, был вынужден попытаться взять жене служанку. Десятимесячный опыт заставил меня ощутить недостаточность и неизбежные и невыносимые неудобства такого средства в положении, подобном нашему. Поскольку мы вынуждены жить исключительно вдвоем и при этом лишены возможности пользоваться услугами другого человека, у нас, при наших недугах и нашем беспомощном состоянии, остается только одно средство влачить дни нашей старости: отыскать какое-нибудь прибежище, где мы могли бы позволить себе кормиться за собственный счет, но избавленные от работы, которая отныне превосходит наши силы, и от мелких бытовых забот, которые мы более не способны нести. Впрочем, как бы со мной ни обходились, давали бы мне видимость свободы или держали бы меня в строгости монастырского заточения, в больнице или в пустыни, с людьми добрыми или жестокими, лживыми или чистосердечными (если только такие еще существуют), я согласен на все, лишь бы моей жене оказывали те заботы, какие требует ее положение, а мне до конца моих дней предоставили кров, самую простую одежду и самую скромную пищу, дабы мне не приходилось более ни во что вмешиваться. Мы отдадим за это все какие у нас есть деньги, вексели и ренты; и я имею основание надеяться, что этого может быть достаточно в провинции, где продукты питания дешевы, и в предназначенных для такой цели заведениях, где способы бережливого ведения хозяйства известны и используются, а прежде всего потому, что я охотно подчинюсь распорядку жизни, соразмерному с моими средствами».