Страница 3 из 195
Желание знать правду было у Людовика XVI настолько сильным, что на другой день после смерти своего деда он велел поставить у ворот дворца ящик, куда каждый желающий мог положить свое ходатайство или свою жалобу. Однако это пришлось не по вкусу министрам, и они стали заполнять ящик эпиграммами и пасквилями; в итоге он был отменен уже через месяц, поскольку Людовик XVI не извлекал из этой анонимной корреспонденции ничего, кроме отвращения.
Мы уже упоминали, что король предпочел бы носить прозвание Людовик Строгий; однако народ не пошел навстречу его чаяниям и, в своем нетерпении быть избавленным от Людовика XV, назвал будущего короля Людовиком Желанным. Так что после смерти Людовика XV народ, полагая, что ему удалось добиться своей цели, и всячески изъявляя радость по этому поводу, начертал на пьедестале статуи Генриха IV слово «RESURREXIT[1]».
О случившемся донесли молодому королю, и новость очень порадовала его.
— О! — воскликнул он. — До чего же меткое слово! Даже Тацит не написал бы лаконичнее и так красиво.
К несчастью, уже через две недели под этим словом можно было прочитать следующее двустишие:
«Воскрес!» — я одобряю это слово точно,
Но к вере курица в горшке потребна срочно!
Поскольку в следующем году прославленная курица в горшке так и не появилась, латинское слово переместилось с пьедестала статуи Генриха IV на пьедестал статуи Людовика XV. Узнав об этом, Людовик XVI был сильно раздосадован. Он удалился в свои покои, весь в волнении и слезах, и в тот день его нельзя было побудить ни отобедать, ни прогуляться, ни отужинать.
Мы неспроста выделили слова «отобедать» и «отужинать», поскольку, как и все Бурбоны, Людовик XVI ел чрезвычайно много, и обычно даже самые большие огорчения не оказывали никакого влияния на его аппетит. Десятого августа, препровожденный в Национальное собрание, где он намеревался отыскать защиту от народного гнева, король попросил что-нибудь поесть; ему принесли хлеба, курицу и бутылку вина; он обглодал курицу до самого костяка, съел хлеб до последней крошки и выпил вино до последней капли.
Король, как уже было сказано, ненавидел Австрию, считая ее причиной всех наших политических несчастий, и г-на де Шуазёля, считая его отравителем отца, так что свой брак с Марией Антуанеттой он воспринимал в определенной степени с чувством неприязни.
Юная принцесса, со своей стороны, после приезда во Францию испытала роковые предчувствия, а вслед за ними горькие досады, которые женщины забывают куда труднее, чем подлинные беды.
Дофина воспитывалась матерью так, чтобы в один прекрасный день стать королевой Франции. Какое-то время носились с мыслью выдать ее замуж за Людовика XV, однако у него достало благоразумия уступить ее своему внуку. Еще в Вене она заранее изучила наши моды, наш этикет, наш придворный церемониал. В ту пору, когда дофина предстала взору французского народа, это была очаровательная юная особа лет тринадцати или четырнадцати, обладавшая привлекательной внешностью, ослепительной кожей, ярким, живым, здоровым цветом лица, правильными чертами и стройной фигурой; однако ее глаза, необычайно красивые и, в зависимости от состояния ее души, испускавшие либо нежные лучи, либо грозные молнии, нередко воспалялись; ее губы тоже имели небольшой порок, который, впрочем, у принцев Австрийского дома служил признаком знатности: ее нижняя губа выступала вперед и являла собой то, что дети называют отвислой губой; по характеру ласковая и жизнерадостная, она была хорошо образованна, говорила на латыни, по-немецки, по-французски и по-итальянски, что не помешало принцу Луи де Рогану, ставшему впоследствии кардиналом, а в то время послу в Вене, отправить в шифрованной депеше, адресованной Людовику XV, отчет о юной принцессе, не слишком приятный для ее самолюбия в отношении как физических ее качеств, так и душевных. Благодаря чьей-то нескромности копия этого письма, уже расшифрованного, попала на глаза дофине, которая никогда не простила его г-ну де Рогану и которая этому злопамятству была обязана одним из самых неприятных злоключений своего царствования: афере с ожерельем.
Отправляя дочь во Францию, Мария Терезия полагала, что ей удалось предусмотреть все обстоятельства, как важные, так и мелкие, но, невзирая на свое знание Версальского двора, она совершила ошибку, потребовав дипломатическим путем, через посредство г-на Мерси, своего посла, чтобы мадемуазель де Лоррен, ее родственница, и принц де Ламбеск занимали на торжествах по случаю свадьбы юной эрцгерцогини и дофина Франции место непосредственно после принцев крови династии Бурбонов.
Подобные притязания были серьезным делом, и потому Людовик XV, не скрывавший от себя, сколь трудно будет довести его до успешного конца, и вместе с тем желавший угодить своей доброй подруге Марии Терезии и своей внучке Марии Антуанетте, написал принцам крови письмо, в котором он просил их, вместо того чтобы приказывать им.
Принцы, которые не подчинились бы и приказу, еще в меньшей степени подчинились просьбе и, непоколебимо противясь желанию Людовика XV, отказали мадемуазель де Лоррен в праве танцевать непосредственно после принцесс.
В итоге этой полумеры, на которую решился король, все остались недовольны: и французские принцы, и иностранные; в особенности была уязвлена дофина, которая восприняла случившееся как личное оскорбление, нанесенное ее семье.
Она взяла упомянутое письмо короля, ограничившегося просьбой и получившего в ответ лишь отказ, написала внизу этого письма слова «Я это припомню!» и спрятала его в принадлежавшую ей особую шкатулку.
Такие подробности могут показаться несерьезными, но, когда троны накреняются на крутом склоне революции, малейшие подталкивания, ускоряющие их падение, должны быть отмечены историком, чтобы сделаться явными и стать уроком.
И в самом деле, именно с этого первого поражения ее имперских притязаний ведет начало ненависть Марии Антуанетты к принцам французского королевского дома. Дочь цезарей не могла простить обычным герцогиням, что они устроили заслон на пути ее ближайших родственников, да еще в день ее свадьбы. Тщетно г-жа де Ноайль повторяла ей раз двадцать, почтительнейше кланяясь: «Ваше высочество, это этикет»; г-жа де Ноайль не добилась этим ничего, кроме прозвища «Госпожа Этикет», которое дала ей дофина и которое подхватили придворные.
Впрочем, это было не единственное разочарование, которое предстояло испытать дофине. Императрица Мария Терезия рекомендовала ей г-на де Шуазёля как своего личного друга и как устроителя ее брака, а спустя всего несколько месяцев после того, как этот брак был заключен, хотя и не довершен, она стала свидетелем падения этого министра, низвергнутого партией герцога де Ришелье и г-жи дю Барри, затем — падения Парламента, последовавшего за падением г-на де Шуазёля, а затем, наконец, — возвышения г-на д'Эгийона, последовавшего за падением Парламента.
Все эти унижения вызывали в глубине сердца дофины отзвук, который она должна была приглушать. Ей, дочери самой древней правящей династии в Европе, приходилось считаться с этой Жанной Вобернье, этой мадемуазель Ланж, этой уличной девкой, сделавшейся графиней и всемогущей фавориткой; ей приходилось обращаться с ней как с равной, принимать ее у себя за столом, прикасаться к ней и обнимать ее!
— Каковы обязанности г-жи дю Барри при дворе? — простодушно спросила у г-жи де Ноайль дофина, когда Людовик XV представил ей графиню.
— Она любит короля, — ответила г-жа де Ноайль.
— В таком случае я желаю быть ее соперницей, — промолвила принцесса.
И в самом деле, начиная с этого времени надменная эрцгерцогиня смягчила свой нрав, подавила в себе ревность, улыбалась графине, улыбалась королю; однако в тот день, когда Мария Антуанетта стала королевой, она ознаменовала начало своей королевской власти именной грамотой, которой фаворитка отправлялась в ссылку.