Страница 29 из 195
Затем играли пьесу, которой рукоплескали больше, чем обычно, но все же не так, как это требовалось для того, чтобы соответствовать этому триумфу. Тем временем актеры задавались вопросом, как им действовать дальше; пока они совещались, трагедия закончилась, занавес упал, а когда он снова поднялся, шум в партере достиг крайних пределов: все увидели зрелище, подобное тому, какое было устроено в дни чествования Мольера по случаю столетней годовщины его смерти.
Бюст г-на де Вольтера, незадолго до этого установленный в фойе Комеди-Франсез, перенесли на сцену и установили на пьедестал. Все актеры обступили его полукругом, держа в руках пальмовые ветви и гирлянды.
Лавровый венок уже был возложен на бюст; звуки фанфар, барабанов и труб возвестили о начале церемонии, и на сцене появилась г-жа Вестрис, держа в руке листок бумаги, на котором, как все скоро поняли, были написаны стихи, только что сочиненные маркизом де Сен-Марком; она прочитала их с напыщенностью, соразмерной с причудливостью этого зрелища; вот они:
В сей день восторга, о великий человек,
Тебе дань уваженья современники несут,
И подтверждать его из века в век
Потомков будет строгий суд.
Нет, ты не должен ждать, ступив на Леты брег,
Тот час, когда тебя бессмертным назовут!
Вольтер, венок прими:
Его ты заслужил сполна.
Повсюду слава о тебе гремит,
Но в матери ей Франция дана!
Зрители стали кричать "Бис!”, и актриса прочитала стихи во второй раз. Затем все, кто вышел на сцену, возложили принесенные ими гирлянды на бюст. В порыве исступленной восторженности мадемуазель Фанье поцеловала его, и все остальные актеры последовали ее примеру.
По окончании этой чрезвычайно долгой церемонии, сопровождавшейся беспрерывными приветственными возгласами, занавес снова опустился, а когда его опять подняли, чтобы играть "Нанину”, комедию г-на де Вольтера, зрители увидели его бюст стоящим в правой части сцены, где он и оставался на протяжении всего представления.
Граф д'Артуа не решился чересчур открыто показываться в театре, но, когда его известили, следуя отданному им приказу, в какое время г-н де Вольтер будет в Комеди-Франсез, он отправился туда инкогнито, и многие полагают, что в определенный момент, когда под предлогом нужды старик покинул ложу и кое-куда шел, он имел честь увидеть Его Королевское Высочество вблизи и поклониться ему.
По окончании "Нанины" в зале опять поднялся одобрительный гул и началось новое испытание для скромности философа; он уже сел в карету, но его не хотели отпускать: все бросались к лошадям, целовали их, и было слышно, как молодые поэты кричали, что надо распрячь лошадей и впрячься вместо них, чтобы проводить обратно современного Аполлона. К сожалению, не нашлось достаточного количества добровольцев, и в конечном счете г-н де Вольтер обрел возможность уехать, но все под те же восторженные крики, которые он мог слышать еще и с Королевского моста и даже из своего особняка.
Таков был апофеоз г-на де Вольтера, апофеоз, образчик которого за несколько лет до этого устроила у себя дома мадемуазель Клерон, но сделавшийся исступлением еще более неистовым и всеобщим.
Вернувшись к себе, г-н де Вольтер снова расплакался и стыдливо заверил всех, что если бы он предвидел все то безумие, какое творилось в театре, то ни за что не пошел бы туда.
На другой день к нему потянулась целая вереница посетителей, приходивших один за другим, чтобы по отдельности повторить ему похвалы и добрые слова, хор которых он выслушал в свой адрес накануне. Он не мог сопротивляться такому рвению, доброжелательству и всем этим многочисленным восхвалениям и тотчас же принял решение купить дом, чтобы обосноваться в Париже».
Вольтеру оставалось исполнить еще одно обещание: то, какое он дал ложе Девяти сестер.
В понедельник 10 апреля, возвращенный к жизни эликсиром лести, выздоравливающий больной почувствовал себя достаточно крепким для того, чтобы дойти пешком от своего дома до Академии; это привело к тому, что следом за ним двинулись шесть сотен человек.
На другой день, во вторник 11 апреля, он отправился в ложу Девяти сестер и прошел там вступительную процедуру, хотя уже давно был масоном.
Однако ему не стали завязывать глаза, а вместо этого натянули две занавески между ним и досточтимым мастером, но уже после нескольких вопросов, которые задал г-н де Лаланд и на которые ответил неофит, занавески поспешно отдернули, ибо тьма, в которой он оказался, явно удручала больного, давая ему предчувствие скорой могилы; но, едва занавески отдернули, новый брат внезапно оказался залит настолько ярким светом, что он на мгновение застыл на месте, будто слепой. И тогда начались не испытания, а триумфальные почести, причем такие, что Вольтер, потеряв голову, воскликнул:
— О! На мой взгляд, такой триумф вполне достоин триумфа Назареянина!
Между тем Вольтер во время своего визита в Академию предложил ей взяться за новый труд, и предложение это было с воодушевлением одобрено, несмотря на то, что в те времена ее достославные члены не слыли прилежными тружениками. Речь шла о составлении словаря, и, дабы подать добрый пример, сам он взял на себя букву А.
Едва вернувшись домой, он с той торопливостью исполнения, какая составляла особую черту его гения, принялся за работу и, чтобы придать себе нервных сил взамен сил физических, выпил по своей привычке такое количество кофе, что не только снова ощутил признаки своей старой болезни, никогда не покидавшей его полностью, но и приобрел изнурительную бессонницу. Как раз в это время ему нанес визит г-н де Ришелье, его старый друг, и, поскольку Вольтер пожаловался на отсутствие сна, герцог предложил ему пилюли, которыми он пользовался сам и которые, по его уверению, прекрасно на него действовали. Между двумя стариками было всего два года разницы: один родился в 1694 году, другой — в 1696-м, и то, что годилось для одного, должно было годиться и для другого. Вольтер согласился принимать пилюли герцога, но, проявляя свое вечное нетерпение, он, вместо того чтобы соблюдать ту постепенность, какая была предписана назначением врача, принял две вместо одной, четыре вместо двух, шесть вместо трех; опиум, из которых эти пилюли по большей части состояли, резко подействовал на дряхлое тело старика: бессонница уступила место сонливости, а сонливость сменилась летаргией.
Начиная с этого времени никакой надежды сохранить ему жизнь больше не было.
Вольтер был уже почти мертв, когда ему сообщили, что г-н де Лалли-Толлендаль, о восстановление честного имени которого он хлопотал, только что реабилитирован.
Эта новость на какое-то мгновение вырвала его из летаргического состояния, и, приподнявшись в постели, он воскликнул:
— Начинается царство справедливости: я умираю довольный!
После этого он рухнул на подушки и снова заснул.
Забытье было полным и непрерывным. Умирающий больше не говорил и, казалось, ничего больше не слышал. Терсак, кюре прихода святого Сульпиция, и аббат Готье, исповедник Вольтера, попросили разрешения увидеть его. Их впустили в спальню умирающего, но в присутствии его племянницы г-жи Дени, а также его племянников и друзей.
Кюре Терсак подошел к изголовью Вольтера и, наклонившись к умирающему, спросил у него, верит ли он в божественность Иисуса Христа.
То ли не услышав его, то ли притворившись глухим, Вольтер даже не пошевелился.
Тогда к нему в свой черед приблизился г-н де Вильвьель и, веря в его полную глухоту, крикнул ему прямо в ухо: