Страница 15 из 195
Господин де Мальзерб поклонился с видом человека, признающего правоту сказанного, и умолк.
Разумеется, такой человек ни в коей мере не отличался честолюбием, и потому было нелегко побудить его войти в состав кабинета министров. Он и сам понимал, что будет выглядеть при дворе весьма странной фигурой. Он знал, что обладает искренностью и чуждым его веку простодушием. В его речах не бывало даже оттенка лживости, с которой легко мирились в обществе. Со стороны можно было видеть, образно говоря, развитие его мысли, как если бы вы следили через стекло за отлаженной и замысловатой работой какого-нибудь механизма; однако порой, следует сказать, присущее ему простодушие обращалось в мощную и неистовую силу, и сила эта проявлялась особенно в тех случаях, когда речь шла о благотворительности, свободе и прогрессе.
В своей любви к прогрессу г-н де Мальзерб заходил так далеко, что пожелал подняться вместе с Монгольфье в одном из первых воздушных шаров, которые тот создал.
Так что при дворе его прозвали Простаком, и прозвище это было заслуженным, ибо он не был способен ни на одну из гнусностей, столь естественных для тамошней почвы. Он говорил правду всем, причем сильным мира сего даже с большей прямотой, чем людям простым. Ему была присуща особая полуулыбка, с какой он отвечал на просьбы людей, добивавшихся чего-то нечестным путем, и эта полуулыбка была хорошо известна его друзьям и знатным особам, в чьих домах он бывал, как единственная зловредность, на какую он был способен по отношению к людям, чьи принципы были противоположны его собственным и которых он даже презирал. В такие минуты выражение лица г-на де Мальзерба отличалось от выражения лица его друга Тюрго, которое в подобных обстоятельствах становилось презрительным; аббата Терре, так глубоко скрывавшего свои мысли, что невозможно было увидеть, что происходит у него в душе; г-на де Калонна, притворявшегося до такой степени, что его нельзя было понять; г-на Неккера, хмурившего брови и принимавшего тем самым вызывающий вид; и, наконец, г-на де Аранда, этого остроумца, заявившего, что Варфоломеевское побоище министров не было избиением невинных младенцев, и начинавшего в таких случаях длинную речь, которую он произносил убедительным тоном, заканчивая каждый ее период словами:
— Вы меня понимаете? Вы меня слышите?
В царствование Людовика XV г-н де Мальзерб был директором цензурного ведомства; в этом качестве он покровительствовал философии и, вместо того чтобы преследовать ее, в чем, вероятно, состоял его долг, поддерживал литераторов, выступавших в своих сочинениях против королевской власти и религии, тогда как в отношении религиозных писателей неукоснительно соблюдал законы, указы и распоряжения. Так что именно благодаря г-ну де Мальзербу, которого Тюрго призвал к власти как своего необходимого помощника, с его молчаливого или устного разрешения, появилось на свет множество произведений, не напрасно внушавших духовенству сильную тревогу, о которой мы уже говорили и которую оно выражало своими увещаниями.
Войдя в кабинет министров, г-н де Мальзерб нисколько не изменил своих взглядов. И, что редко бывает у высокопоставленных чиновников в отношении литераторов, он вознамерился сделать из Парижа столицу просвещения: он привлек туда образованных людей из всех стран, и они, словно в новые стовратные Фивы, принесли в Париж духовную дань, которая должна была стать тем источником, из какого всем другим народам предстояло пить живительную влагу цивилизации.
Первым визитом, который нанес г-н де Мальзерб после своего вступления в кабинет министров, стал визит в Бастилию, откуда он выпустил семь узников. Почему не больше? Увы, он сам говорит об этом в своей докладной записке королю.
Послушайте же сказанное им, господа министры всех времен, человеколюбивые архитекторы тюрем с одиночными камерами, вы, кто клеймит позором Бастилию и носит подвешенными у себя на поясе ключи от тюремных крепостей Сен-Мишель и Дуллан:
«Больше половины тех, кого я обнаружил в Бастилии и Венсене, были заключены туда более пятнадцати лет тому назад; они впали в слабоумие или в исступление такой степени, что уже нет возможности вернуть им свободу!»
«И потому, — добавляет преемник человека, превратившего всех этих людей в безумцев, — меня охватила дрожь, когда после своего вступления в должность министра я увидел себя сидящим в своей канцелярии напротив одного-единственного чиновника и осознал, что в моей абсолютной власти выносить по собственному произволу жестокие приговоры».
Вот почему Мальзерб, испугавшись, по его словам, зла, которое он мог причинить в минуту рассеянности, растерянности или умопомрачения, умолял короля счесть правильным, чтобы он взял на себя ответственность за именные указы о заключении под стражу лишь при условии, что любой из них может выдан только после того, как полномочный совет рассмотрит, обсудит и признает законными мотивы, на основании которых их требуют выдать.
Король понял причину сомнений Мальзерба и ответил на его просьбу согласием.
Кроме того, г-н де Мальзерб потребовал, чтобы никто в его департаменте, кроме него самого, не мог выдавать эти именные указы, даже начальник полиции; однако последнему должно было быть позволено, в случае крайней необходимости, отдать собственноручный приказ об аресте обвиняемого, но с тем условием, чтобы арестованного допросили в течение двадцати четырех часов и начальник полиции немедленно дал отчет об этом допросе.
Точно так же, как г-н Тюрго вначале занял пост военно-морского министра, а затем возглавил контроль над финансами, г-н де Мальзерб вначале стал министром королевского двора, получив обещание, что затем он возглавит департамент юстиции.
Должность военно-морского министра была отдана г-ну де Сартину.
Таким образом, на короткое время кабинет министров оказался составлен полностью:
г-н де Морепа занял пост первого министра,
г-н де Верженн — министра иностранных дел,
г-н Ю де Миромениль стал хранителем печати,
г-н дю Мюи — военным министром,
г-н Тюрго — министром финансов,
г-н де Мальзерб — министром королевского двора.
Впрочем, вскоре эта полнота состава кабинета министров была нарушена смертью г-на дю Мюи.
Господин дю Мюи был одним из тех, кого дофин рекомендовал своему сыну.
Дофин чрезвычайно любил г-на дю Мюи, который был одним из его воспитателей. После смерти дофина в его бумагах нашли обращенную к Богу пространную молитву, в которой он просил Всевышнего даровать г-ну дю Мюи долгие годы, дабы тот мог помогать ему, дофину, своими советами, если он когда-нибудь взойдет на трон. Господин дю Мюи, со своей стороны, пребывая в убеждении, что рано или поздно он будет призван играть значительную роль, готовился к этому, совершая поездки по стране и изучая ее. В итоге он посетил различные провинции и изучил местные нужды и различные методы административного управления, которые могли быть применены для удовлетворения этих нужд. Вдобавок, его как высшего офицера весьма уважали в армии. Единственный упрек, который могли сделать г-ну дю Мюи, состоял в том, что он с ребяческой набожностью и серьезностью относился к исполнению религиозных обрядов. При всем этом г-н дю Мюи был человеком крайне суровым в вопросах, связанных с дисциплиной. Он был председателем знаменитого военного суда, который заседал в Лилле 12 июля 1773 года и на котором тридцать три офицера Королевского полка Франш-Конте были разжалованы и приговорены к тюремному заключению на тот или иной длительный срок за неповиновение своим командирам — г-ну де Ла Мот-Жеффрару, подполковнику, и г-ну де Шемо, майору; как раз в то время, к которому мы подошли, какой-то дезертир был приговорен в Камбре к смертной казни и г-н дю Мюи настоял на исполнении приговора, несмотря на просьбы архиепископа и очевидную готовность короля помиловать осужденного.
Господин дю Мюи страдал мочекаменной болезнью. Ощущая в течение нескольких месяцев боли, становившиеся все более частыми, он обратился за советом к фельянтинцу по имени брат Козьма, прославленному хирургу-камнесеку, и позволил монаху исследовать его зондом.