Страница 118 из 195
Горе тому, кто не пожелает главному министру финансов успехов, в которых так настоятельно нуждается Франция! Горе тому, кто посмеет поставить убеждения и предрассудки на одну доску с судьбой отечества! Горе тому, кто не отречется от всякой злобы, всякой подозрительности, всякой ненависти перед алтарем общественного блага! Горе тому, кто не будет своим влиянием содействовать предложениям и замыслам человека, которого, похоже, сама нация призвала к диктаторству!
А вы, господа, кто более всех других пользуется и должен пользоваться доверием у народа, несомненно обязаны в особенности оказывать помощь министру финансов и подавать ему свои патриотические советы. Напишите обращение к вашим доверителям, где вы скажете им, что они должны делать во имя общего блага, укажете на очевидную необходимость их помощи и неудержимой действенности, обрисуете великолепное будущее Франции, совокупность ее нужд, ее возможностей, ее прав и ее чаяний, изло́жите то, что вы сделали, и то, что вам осталось сделать, и выразите свою уверенность в том, что все возможно, все легко для энтузиазма французов!..
Напишите, господа, это обращение, обнародуйте его; я особо настаиваю на этом. Такое обращение, я уверен, станет для главы финансов главным мотивом, главной движущей силой успеха. Но прежде всего дайте ему определенные основы, дайте ему то, что он просит у вас, окажите доверие его предложениям и подтвердите, что хотя бы с вашей стороны он не встретит более преград своим планам, нацеленным на выход из нынешнего трудного положения и преуспеяние.
Эта речь Мирабо оживила дискуссию, которая, казалось, уже затихла; присоединившийся к ней г-н де Лалли-Толлендаль предложил немедленно, без обсуждения, принять проект постановления, написанный г-ном де Мирабо, за основу, но отправить его на доработку в финансовый комитет.
После чего развернулась одна их тех дискуссий, какие превращаются в настоящие сражения.
Она длилась восемь часов. Безмерно утомленные, обе партии, казалось, запросили перемирия; складывалось впечатление, что они израсходовали все свое оружие, что им нечего больше сказать по вопросу, заботившему Национальное собрание, и в конце концов подошли к такому моменту усталости, когда с общего согласия обе воюющие армии располагаются лагерем прямо на поле боя и дают друг другу ночь отдыха, но с молчаливым согласием возобновить наутро сражение, причем с еще большей яростью, чем накануне, как вдруг, пользуясь этим напряженным моментом, на трибуну бросается Мирабо — бодрый, отдохнувший, как если бы он не был одним из самых пылких солдат в этом восьмичасовом бою.
Наступила тишина, и его голос загрохотал, как одна из тех гроз, которые собираются к вечеру и которым предстоит длиться полночи.
— Господа, — начал он, — нельзя ли мне в разгар столь бурных споров вернуться к нынешнему обсуждению посредством небольшого набора очень простых вопросов? Соблаговолите ответить мне, господа: разве главный министр финансов не представил вам самую ужасающую картину вашего сегодняшнего положения, разве он не сказал вам, что всякое промедление усугубляет опасность и что каждый день, каждый час, каждая минута могут сделать ее смертельной?
Есть ли у нас план, способный заменить тот, что предложил нам господин Неккер?
— Да! — воскликнул кто-то из членов Национального собрания.
— Я заклинаю того, кто сейчас ответил «да», принять во внимание, что его план неизвестен, что необходимо время, чтобы его изложить, объяснить, изучить; что, даже если мы немедленно подвергнем этот план обсуждению, его автор мог ошибиться; что, даже если план лишен всяких погрешностей, кто-то может полагать, что автор заблуждается; что, когда все неправы, все в итоге оказываются правы, и потому вполне может случиться, что автор, даже если он прав, будет неправ в глазах всех, ибо без одобрения со стороны общественного мнения даже самый великий талант не сможет восторжествовать над обстоятельствами.
Я тоже не считаю, что средства, предлагаемые господином Неккером, являются лучшими из возможных, однако в столь критическом положении Небеса удерживает меня от того, чтобы противопоставлять его средствам мои. Никакого толка от того, что они казались бы мне предпочтительнее, не было бы: ни минуты не стоит соперничать с величайшей популярностью, завоеванной благодаря блистательным заслугам, долгому опыту, репутации первейшего финансового таланта и, если уж говорить начистоту, везению и такой судьбе, какая не выпадала на долю ни одного смертного.
Итак, следует вернуться к плану господина Неккера. Но если у нас время изучать его, исследовать его основы, проверять содержащиеся в нем расчеты?.. Нет, нет, и еще тысячу раз нет! Пустые вопросы, непродуманные предположения, неверные догадки — вот все, что есть сегодня в нашем распоряжении. И что же мы сделаем, отложив обсуждение этого плана? Упустим решительный момент, натравим наше самолюбие на то, чтобы изменить какие-то мелочи в целостном замысле, который мы даже не понимаем, и снизим нашим бестактным вмешательством влияние министра, финансовый авторитет которого куда больше нашего.
Определенно, господа, в этом плане нет ни мудрости, ни прозорливости; но все же в нем есть правдивость.
О, если бы заявления менее торжественные не служили порукой нашего уважения к общественному доверию, нашего отвращения к постыдному слову банкротство, я осмелился бы выяснить тайные и, возможно, увы, неизвестные нам самим мотивы, вынуждающие нас так опрометчиво отступать в тот момент, когда надо провозгласить акт величайшего самопожертвования, которое определенно окажется недейственным, если оно не будет быстрым и по-настоящему непринужденным.
Я скажу тем, кто, вероятно, свыкся с мыслью о возможности пренебречь государственными обязательствами вследствие страха перед чрезмерностью жертв, вследствие ужаса перед этим налогом. Но что такое банкротство, как не самый жестокий, самый несправедливый, самый неравный, самый губительный из налогов? Друзья мои, выслушайте еще пару слов, всего пару слов.
Два века хищений и грабежей вырыли бездну, в которой вот-вот исчезнет королевство. Ну что ж! Вот список французских собственников. Необходимо заполнить эту ужасающую бездну. Выберите среди самых богатых, чтобы принести в жертву как можно меньше граждан; но выберите, ибо разве не следует горстке людей погибнуть, чтобы спасти весь народ? Да, две тысячи нотаблей владеют тем, чем можно покрыть дефицит. Так восстановите порядок в ваших финансах, мир и процветание в королевстве; нанесите смертельный удар этим несчастным жертвам, сбросьте их в эту бездну, и она закроется… Но вы отступаете в ужасе… непоследовательные, малодушные люди! Разве вы не понимаете, что, издав указ о банкротстве или, что еще постыдней, сделав его неминуемым без всякого указа, вы замараете себя деянием в тысячу раз более преступным и, что непостижимо, преступным без всякой выгоды, в то время как это страшное жертвоприношение в конечном счете все же устранит дефицит?!
Неужели вы полагаете, что раз вы не заплатите, то больше ничего не должны? Неужели вы полагаете, что тысячи, миллионы людей, которые вследствие этого страшного взрыва или его последствий в одно мгновение потеряют все то, что составляло утешение их жизни и, возможно, было их единственным средством ее поддерживать, позволят вам мирно пользоваться плодами вашего преступления? Безучастные созерцатели неисчислимых бед, которые эта катастрофа извергнет на Францию, бесстрастные эгоисты, считающие, что эти судороги отчаяния и нищеты закончатся, как и все прочие, и к тому же быстрее, поскольку они будут более сильными, неужели вы действительно уверены в том, что столько людей, не имеющих хлеба, позволят вам спокойно вкушать яства, ни число которых, ни изысканность вы не намерены уменьшить?.. Нет, вы погибнете, и во всеобщем пожаре, который вы, не дрогнув, зажжете, гибель вашей чести не спасет ни одну из ваших гнусных утех.
Вот куда мы движемся… Я слышу разговоры о патриотизме, о порывах патриотизма, о призывах к патриотизму. О, не позорьте слова родина и патриотизм. Не такой уж это благородный поступок — отдать часть своих доходов, чтобы спасти то, что имеешь! Ах, господа, в этом нет ничего, кроме простой арифметики, и тот, кто будет пребывать в нерешительности, сможет смягчить людское негодование лишь презрением, которое должна внушать его скупость. Да, господа, я призываю вас к самому обычному благоразумию, самой пошлой мудрости, самой примитивной выгоде.