Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье

Хотя мы и говорим, что он стал Генрихом IV, нам сле­довало бы скорее сказать, что он провозгласил себя Ген­рихом IV, ибо многие, признавая его как полководца, не хотели признавать его как короля. Пример повиновения, поданный Живри, который бросился к ногам Генриха и воскликнул: «Государь, вы король храбрецов, и одни лишь трусы покинут вас!», оказался безуспешным, ибо многие дворяне, которые вовсе не были трусами, тем не менее оставили его. Так что, как мы уже сказали, он находился в Дьепе, располагая лишь тремя тысячами человек.

Преследуя его, Майен двинулся туда с тридцатью тысячами солдат.

Генрих должен был победить или оказаться сброшен­ным в море.

Он победил в сражении при Арке. Победа была пол­ной.

Вечером того же дня, когда была одержана эта победа, он пишет Крийону знаменитую записку:

«Повесься, храбрый Крийон! Мы победили при Арке, а тебя там не было!

Прощай, Крийон; люблю тебя, сам не знаю почему.

ГЕНРИХ».

Генрих всегда был исполнен остроумия, но вечером после очередного сражения он бывал еще остроумнее, чем в любое другое время.

Елизавета послала Генриху пять тысяч солдат. Имея эти пять тысяч солдат и примерно две с половиной тысячи, оставшиеся у него после сражения при Арке, он отбросил Майена к стенам Парижа.

Однако Париж был доведен до такой степени фана­тизма, что по-прежнему оставался неприступен. Тем не менее, желая внушить горожанам страх, Генрих позволил своим легким отрядам совершить атаку, которая остано­вилась только на середине Нового моста, построенного в 1578 году Дюсерсо и в то время действительно являвше­гося новым.

Атака остановилась в том самом месте, где позднее была установлена статуя Генриха IV.

Тем временем появился Эгмонт с испанской армией.

Генриху IV пришлось отступить.

Майен и Эгмонт соединили свои войска и стали пре­следовать Генриха IV, которого они догнали на равнинах Иври, а вернее, который их там поджидал.

И там великий человек, о котором мы сейчас ведем разговор, такой сильный перед лицом врага и такой сла­бый перед лицом своих любовниц, произнес одно из своих изречений, настолько знаменитое, что в таком сочинении, как наше, его почти невозможно обойти молчанием.

Перед тем как начать наступление, он воскликнул:

— Друзья мои! Вы французы, а там наш враг. И если вы потеряете из виду ваши знамена, следуйте за моим белым султаном. Вы всегда найдете его на пути чести и славы!

Эти слова были явным бахвальством, но успех превра­тил их в историческую фразу.

Затем, поскольку накануне он в присутствии всей армии жестокими словами обидел одного из самых хра­брых своих соратников, полковника Шомберга, король вплотную подъехал к нему и громким голосом, так, чтобы было слышно даже вдалеке, произнес:

— Полковник Шомберг! Сейчас нам предстоит бой. Может случиться, что я умру; было бы несправедливо, чтобы я унес с собой честь такого храброго дворянина, как вы. И потому я заявляю, что знаю вас как человека благородного и неспособного на подлость. Обнимите меня.

— Ах, государь! — отвечал Шомберг. — Вчера вы, ваше величество, ранили меня, а сегодня убиваете, ибо вме­няете мне в обязанность умереть, служа вам.

И действительно, возглавив первую атаку и проби­вшись в самую гущу испанцев, Шомберг там и остался.

Одно из тех обстоятельств, какие порой решают успех сражения и именуются случайностью, чуть было не пре­вратило победу при Иври в поражение.

Какой-то конный офицер-знаменосец с белым султа­ном на голове был ранен и отступал с поля боя. Его при­няли за короля.

К счастью, Генриха вовремя уведомили об этом. Он бросился в ряды своих солдат, которые уже начали отсту­пать, настолько быстро распространилась эта роковая весть, и громовым голосом закричал:

— Я здесь! Я здесь! Повернитесь ко мне лицом; видите: я исполнен жизни, будьте же исполнены чести!

Его последним приказом в этом сражении стали слова, обращенные к Бирону, когда тот во главе резерва бро­сился в атаку, обеспечив этим победу:

— Берегите французов!

Победы при Арке и Иври сделали Париж безоруж­ным.

Генрих вернулся, чтобы снова взять город в осаду. По пути он приступом захватил Мант. На следующий день после штурма он чувствовал себя настолько не утомлен­ным, что сыграл в мяч с булочниками, которые выиграли у него все его деньги и не захотели дать ему отыграться; и в самом деле, от булочника до мельника рукой подать, а ведь в Гаскони его звали мельником с мельницы Барбасты. И тогда ему пришло в голову сыграть шутку с этими нелюбезными игроками. По приказу короля всю ночь пекли хлеб, а на следующий день стали продавать его за половинную цену. Совершенно растерянные, булочники явились к королю и дали ему возможность отыграться.

К великой радости булочников он покинул Мант и расположил свою ставку у Монмартра.

У Монмартра, в ста шагах от ставки короля, находи­лось аббатство, а в аббатстве пребывала юная девушка по имени Мари де Бовилье, дочь графа Клода де Сент- Эньяна и Мари Бабу де Ла Бурдезьер.

Род Ла Бурдезьер, к которому принадлежала и Габри­ель д’Эстре, был, по словам Таллемана де Рео, самым плодовитым по части галантных женщин семейством, когда-либо процветавшим во Франции.

«В этой семье насчитывалось двадцать пять, а то и двадцать шесть женщин, как монахинь, так и замужних, открыто имевших любовные связи. Оттого-то, — продол­жает судейский чиновник, ставший историком, — и стали говорить, что герб рода Ла Бурдезьер — это пучок вики, ибо оказывается, по забавному совпадению, что на их гербе изображена рука, сеющая вику.»[14]

Об их гербе было написано следующее четверости­шие:

Благословенна будь рука,

Что вику сеять не устала,

Даруя нам, щедра, легка,

В посеве сем и шлюх немало.[15]

Чтобы острота, заключенная в этом четверостишии, стала понятна, поясним нашим читателям, живущим в нынешнем 1855 году от Рождества Христова, что некогда слова «вика» и «шлюха» были синонимами.

Но каким же образом это семейство, глава которого прежде звался просто-напросто Бабу, стало именоваться Ла Бурдезьер?

Сейчас мы вам это расскажем, ибо расположены позлословить о ближнем своем.

Некая жительница Буржа, вдова то ли прокурора, то ли нотариуса, купила у старьевщика потертый камзол и за подкладкой этого камзола нашла бумагу, где говори­лось:

«В подвале такого-то дома, на глубине шести футов под землей, в таком-то месте (оно было точно указано), зарыто столько-то золота в кувшинах».

На какую сумму там имелось золота, нам неизвестно, но сумма эта явно была весьма значительной — это все, что мы знаем.

Вдова задумалась. Ей было известно, что главный судья города вдов и бездетен.

И она отправилась к нему.

Она рассказала ему суть дела, и он, как вы понимаете, выслушал ее с неослабевающим вниманием; однако глав­ную тайну, место, где лежит клад, вдова ему не открыла.

— Вам осталось, — сказал он, — сообщить мне лишь одно: где находится этот дом.

— Ладно! Но, для того чтобы я вам это сообщила, нужно, чтобы вы, со своей стороны, взяли на себя одно обязательство.

— И какое?

— Жениться на мне.

Главный судья в свой черед задумался и взглянул на вдову. Она еще сохраняла остатки прежней красоты.

— Что ж, пусть будет так, как вы говорите, — промол­вил он.

И две договаривающиеся стороны заключили пись­менное соглашение, в соответствии с которым судья взял на себя обязательство жениться на вдове, если в подвале будет найдено золота на означенную сумму.

Как только соглашение было подписано, они приня­лись за раскопки. Золота оказалось ровно столько, сколько было указано в записке. Главный судья женился на вдове и на это ее приданое, столь странным образом появившееся, купил поместье Ла-Бурдезьер.