Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

* Высота ствола колонны составляет шестнадцать лок­тей; в локте пятьдесят четыре сантиметра, и он делится на двадцать четыре дюйма».

В тот же вечер, по возвращении в Каир, г-н Эйду, врач с «Улана», сопутствовавший нам из филантропических побуждений, чтобы лечить нас от офтальмии, почувство­вал, что он сам подвергся этому заболеванию. Господин Мсара тотчас же посоветовал нам послать за г-ном Дес- сапом, врачом из Безансона, обосновавшимся в Каире со времен французской экспедиции и приобретшим боль­шой опыт в лечении глазных болезней, которыми он преимущественно и занимался. Мы поспешили восполь­зоваться его советом, и час спустя увидели, как к нам входит величественный старик, облаченный в восточные одежды и придерживающий рукой свою бороду: это был наш соотечественник.

Арабы, оценивающие ученость по длине бороды, испытывают к нему высочайшее почтение. Поспешим добавить, что он этого заслуживает, и в его случае выве­ска не обещает больше того, что за ней стоит.

IX. ВИЗИТЫ К ПОЛКОВНИКУ СЕЛЬВУ И КЛОТ-БЕЮ

Узнав о возвращении вице-короля в Александрию, г-н Тейлор отправился в этот город, а мы остались в Каире готовиться к путешествию на Синай.

Благодаря замечательному топографическому чутью, присущему парижанам, мы уже начали ориентироваться в Каире так же свободно, как если бы родились здесь; наши мусульманские одежды, которые, признаюсь при всей своей скромности, мы носили с истинно восточным достоинством, распахивали перед нами любые двери, даже двери мечетей, ставших обычным местом наших прогулок. Мечети — это оазисы города: вы найдете там прохладу, тень, деревья и птиц. А кроме того, среди всего этого вы встретите там каких-нибудь арабских поэтов, которые приходят туда, чтобы в перерывах между молит­вами толковать стихи из Корана, и собственными сочи­нениями убаюкивают набожных бездельников, проводя­щих все свое время, лежа под сенью цветущих апельсиновых деревьев. Нам доставлял удовольствие раз- мереный и монотонный голос муэдзина, взбирающегося, пока он молод, на самый верх минарета и оттуда своим благочестивым криком созывающего весь народ на молитву; затем, по мере того как годы берут свое, он опускается на ярус ниже, а голос его слабеет, и так до тех пор, пока он не обратится в немощного старца, сил кото­рого хватает лишь на то, чтобы подняться на самую ниж­нюю галерею, откуда его слышат только прохожие на улице.

Нередко нам доводилось находиться в мечети в час омовения, и тогда, словно истинные правоверные, мы принимали участие в исполнении этих религиозных обрядов; по тому рвению, с каким мы окунали в воду лицо и руки, со стороны могло показаться, что мы при­были из святых городов — Медины или Мекки. По окон­чании этой церемонии наступал момент, который нас всегда очень забавлял: то была минута, когда по выходе из мечети прихожане разбирали свою собственность; дело в том, что каждый мусульманин, входя в мечеть, оставляет у порога свою обувь, и потому возле дверей всегда в подобных случаях высится целая гора бабушей всех фасонов и всех цветов. Вспомните разъезды после наших парижских балов, когда каждый берет не свою шляпу, а лучшую из тех, какие оказываются у него под рукой; то же происходит и с бабушами; это разграбление, в ходе которого никто даже не дает себе труда подобрать пару обуви одного цвета, и в итоге все уходят из мечети обутыми иначе, чем они туда пришли. Что же касается самых ревностных правоверных, то они возвращаются из мечети вовсе босыми, поскольку те, кто остался осо­бенно недоволен доставшимися им бабушами, возме­щают ущерб качества количеством и уходят, унося по четыре туфли: две на ногах и две на руках.

Можете себе представить, сколь частым и разно­образным может быть подобное развлечение в таком городе, как Каир, где только на одной улице нам удалось насчитать около шестидесяти мечетей; мы зарисовали один за другим самые примечательные из этих храмов: гигантскую мечеть султана Хасана, где укрывались мятежники во время каирского восстания и где их одо­лели с помощью кавалерии и пушек; мечеть Мухаммед- бея, купол которой покоится на колоннах, похищенных у древнего Мемфиса; мечеть Му-Рустам, которая укра­шена драгоценной мозаикой, служащей чудесным напо­минанием об искусстве Х1-ХП веков; мечеть султана Калауна, квадратные опоры которой доверху облицованы фаянсовыми плитками ослепительных цветов; мечеть султана Гури с ее роскошными сводами, которые покрыты прихотливо переплетенными арабесками и окрашены с изумительным изяществом; и, наконец, мечеть Ибн Тулуна, построенную завоевателем, который дал ей свое имя, и ставшую поэтому особой святыней в глазах ара­бов, которые приходят сюда молиться охотнее, чем в другие мечети, и любопытной достопримечательностью в глазах иностранцев, которых она поражает датой постройки, восходящей к IX веку, невиданными разме­рами и минаретом, опоясанным снаружи лестницей, что выглядит необычайно живописно. Зарисовывая внутрен­нее убранство этой мечети, я чуть было не стал причиной ужасного возмущения верующих. Поскольку над христи­анами, проникающими в мечеть, неизбежно нависает угроза наказания, назначаемого обычно по выбору тех, кто застигает их там врасплох, и поскольку, с другой сто­роны, лишь очень немногие мусульмане безраздельно посвящают себя живописи, мы каждый раз, делая ту или другую зарисовку, из предосторожности улучали такой момент, когда мечеть была если и не совсем пуста, то, по крайней мере, в ней оставались лишь спящие чутким сном правоверные, которые предавались своим опиум­ным грезам, лежа под цветущими апельсиновыми дере­вьями, и поэты, поглощенные толкованием Корана или погруженные в восторженное самолюбование. И вот тогда я доставал из-за пояса, помимо бристольской бумаги, еще и листок, испещренный арабскими письме­нами, и принимался за дело. Заслышав за спиной чьи-то шаркающие, размеренные шаги, я тут же клал исписан­ный листок поверх начатого мною наброска; проходив­ший мимо мусульманин искоса глядел в нашу сторону и, видя этот листок и принимая нас за копиистов или поэ­тов, удалялся, пожелав нам либо упорства, либо вдохно­вения, в зависимости от того, что, по его разумению, у нас было занято работой — рука или голова. Но как-то раз я был, по-видимому, настолько глубоко поглощен созерцанием своего творения, что не услышал, как ко мне приблизился один из самых набожных завсегдатаев мечети; заметив вдруг тень, которая легла на меня, я машинально вытащил исписанный листок, но было уже поздно: благочестивый прихожанин увидел рисунок и признал во мне франка. Это открытие повергло его в такой ужас, что он бросился к одной из внутренних две­рей, испуская нечеловеческие крики; я не стал терять времени, засунул рисунок, бристольскую бумагу и испи­санный листок за пояс и, подумав, что если мусульманин бегает в святом месте, то и мне можно здесь бегать, кинулся к выходу, где, в свой черед не дав себе труда отыскать принадлежавшие мне туфли, обулся в первые попавшиеся бабуши и скрылся в соседней улочке, ничего более не слыша о своем преследователе.

Однако, едва избегнув мук святого Стефана, я чуть было не повторил участь святого Лаврентия: горел один из домов в европейском квартале, и я, видя, что все мчатся в ту сторону, и имея свои собственные причины поторапливаться, а кроме того, понимая, что эта дорога приближает меня к гостинице, устремился вслед за дру­гими. Вскоре мы оказались у места пожара, спокойно делавшего свое дело, при том что никто не боролся с ним иначе как криками, жестами и молитвами. Между тем показался кади со своей стражей, вооруженной бам­буковыми палками; в одно мгновение вся площадь была очищена, и рота солдат, поддержанная сотней добро­вольцев, ринулась к домам, стоявшим вблизи горевшего жилища; поскольку все эти дома были деревянные, а солдаты и добровольцы действовали быстро и умело, то уже через час от этих жилищ не осталось и следа. Таким образом путь огню был отрезан; после этого топорами подрубили четыре главные опоры объятого пламенем дома, и он тотчас рухнул; обломки залили водой, и все разошлись, оставив возле дымящихся развалин стражу.