Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Поскольку у меня есть склонность просвещаться, я поинтересовался у них, чем вызван такой совет.

Как выяснилось, они опасались, что если мы будем громко разговаривать, то сотрясение воздуха, произве­денное нашими голосами, сорвет со склона какую-нибудь снежную глыбу, и она, катясь вниз, может быстро пре­вратиться в лавину, которая, двинувшись, естественно, на тех, кто ее пробудил, безжалостно поглотит нас.

Мне показалось, что в этом было куда больше суеве­рия, чем правдоподобия, но ведь такие же разговоры я слышал в Швейцарии, и, когда теперь на другом конце света мне довелось встретиться с тем же укоренившимся мнением, это поразило меня.

Впрочем всякое более или менее глубокое убеждение, пусть даже и суеверное, воспринимается в зависимости от обстоятельств, в каких ты находишься. Тот, кто не поверит в него, сидя у камина в своей гостиной, поста­вив ноги на подставку для дров, завернувшись в халат и держа в руках газету, будет смотреть на все иначе, нахо­дясь в одном из ущелий Кавказа, на сорокапятиградус­ном склоне, на краю пропасти, когда снег валит на голову и лежит под ногами.

Независимо от того, поверили мы этому или нет, нам, тем не менее, показалось разумнее хранить молчание.

Впрочем, предсказание ямщиков сбылось; но, видимо, чтобы не заставлять нас ждать, туман начался не в два часа дня, а около часа. За пять минут он заволок все кру­гом.

По прошествии этих пяти минут мы видели уже только крупы двух лошадей, запряженных в наши сани.

Остальные четыре лошади и все четыре быка терялись в тумане.

Было темно и холодно, ветер яростно свистел в ушах, и сквозь этот мрак и этот свист до нас доносился только нежный серебристый звон колокольчика, подвешенного к чересседельнику лошади, которая шла в оглоблях.

Через минуту мы были вынуждены остановиться. Без предварительного прощупывания дороги наши ямщики больше уже ни за что не ручались.

Звон колокольчика прекратился, но мы услышали звон церковного колокола, поднимавшийся из глубины уще­лья и докатывавшийся до нас.

Я спросил у одного из наших конвойных, откуда мог исходить этот звон, столь грустный, столь печальный и в то же время столь утешительный посреди снежной пустыни, в которой мы находились.

Он ответил мне, что звонили в деревне, расположен­ной на берегу небольшой реки Байдары.

Признаюсь, что я испытал поразительное чувство, слыша дрожащие звуки этого колокола, доносившиеся до нас среди этой страшной пустоты, этой ужасной беспре­дельности, в которой мы были так же затеряны и в кото­рую мы были так же погружены, как если бы оказались среди бегущих волн океана.

На этот нежный и печальный призыв человеческого сострадания к Божьему милосердию ветер отвечал еще более пронзительным завыванием; плотное облако снега обрушилось на нас: мы оказались посреди урагана, посреди вихря.

Последний проблеск света исчез окончательно.

Конвойные столпились вокруг наших саней. Для чего они так поступили? Чтобы защитить нас от урагана или потому, что в опасности человеку естественно искать соседства с другими людьми?

Я поинтересовался, сколько верст нам осталось до Коби.

Оказалось, что впереди еще было девять верст: это приводило в отчаяние.

Ветер дул с такой яростью, снег обрушивался на нас с такой силой, что быстрее чем через четверть часа он доходил лошадям уже до колена. Было очевидно, что если мы останемся здесь еще на час, снег будет нам по грудь, а через два часа поднимется выше головы.

Ямщики не возвращались. Несмотря на данный ими совет не говорить, я стал громким голосом звать их, но тщетно: они не откликались. Не заблудились ли они, не упали ли в какую-нибудь пропасть?

Правда, посреди подобного содома, в котором смеши­ваются все стенания природы, человеческий голос самый слабый из всех звуков.

И тогда я решил испытать, не будет ли слышен мой карабин лучше, чем мой голос, но едва я выказал свое намерение, как десять рук потянулись ко мне для того, чтобы помешать исполнению этого замысла: уж если голос мог вызвать сход лавины, то куда большее действие способен был произвести ружейный выстрел.

Я пояснил свой страх в отношении наших ямщиков и спросил у конвойных, не согласится ли кто-нибудь из них за вознаграждение в три-четыре рубля отправиться на поиски пропавших.

Вызвались двое. Мне показалось, что лучше будет отправить двоих вместо одного: по крайней мере, если произойдет что-нибудь непредвиденное, один сможет прийти на помощь другому.

Через четверть часа они вернулись и привели с собой ямщиков.

Как выяснилось, дорогу завалила страшная снежная лавина; это ее шум слышал почтовый курьер.

Невозможно было сохранять надежду ехать дальше.

Мы с Калино стали совещаться.

Обсуждение было непродолжительным.

Вслед за возможным я пойду куда угодно.

Перед лицом невозможного упорство превращается в нелепость.

И я дал приказ вернуться в Кайшаур.

Три дня спустя я был в Тифлисе; там меня считали замерзшим в снегах и рассчитывали отыскать только вес­ной.

Что же касается Тифлиса, то погода все это время не менялась там ни на минуту: в городе по-прежнему было двадцать градусов тепла и по-прежнему было голубое небо.

В мое отсутствие приходила депутация французской колонии, чтобы узнать, приму ли я от моих соотечествен­ников приглашение на обед и бал.

Я ответил, что это приглашение будет встречено с бла­годарностью.

И обед, и бал состоялись, к великому удовольствию пригласивших и приглашенного, в воскресенье 2 января 1859 года по нашему стилю (русские и грузины, как известно, отстают от нас на двенадцать дней).

Я рассчитывал ехать в следующий четверг, но человек предполагает, а Бог располагает.

XLIX. ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА. ВОДОСВЯТИЕ

Наш отъезд был назначен на 29 декабря по русскому календарю, то есть на 10 января по французскому стилю, но, явившись 28-го к князю Барятинскому, чтобы попро­щаться с ним, я услышал от него категоричное заявле­ние, что он как кавказский наместник не позволит мне ехать до тех пор, пока я не встречу с ним Новый год.

Встретить Новый год в России означает провести вме­сте в одном и том же зале ночь с 31 декабря на 1 января и находиться рядом, когда часы бьют полночь.

Князь попросил меня передать приглашение и Муане.

Я стал приводить в качесте возражения намеченную мной поездку в Эривань, где генерал Колюбакин ожидал нас к 5 января.

Однако Фино взялся написать генералу Колюбакину, что меня задержал князь Барятинский; в итоге, с при­ятным чувством поддавшись совершенному надо мной насилию, я подчинился и пообещал князю остаться.

Эта задержка ставила под угрозу поездку в Эривань и задуманную мною прогулку к горе Арарат. Со времени моего приезда в Тифлис погода была чересчур хороша, чтобы в такую пору года подобная ясность неба продол­жалась еще долго, а день или два снегопада сделали бы поездку невозможной из-за Делижанского ущелья и скверных дорог вокруг Александрополя.

Предчувствие меня не обмануло. Днем 31 декабря пре­красное лазурное небо, улыбавшееся нам пять недель, начало бледнеть и хмуриться.

Однако это было лишь предвестие опасности, и, воз­можно, все еще могло обойтись благополучно.

В десять часов вечера, в назначенное время, мы подъ­ехали к дому князя.

По обе стороны парадной лестницы, на каждой ее сту­пени, стояли по два казацких урядника из княжеского конвоя.

Мне никогда не доводилось видеть ничего более щегольского, чем этот двойной ряд мундиров.

На голове у каждого урядника была белая папаха, одет он был в белую черкеску с патронными гнездами золо­того или вишневого цвета, а на поясе носил кинжал и пистолет с серебряной рукояткой и шашку в сафьяновых ножнах, вышитых золотом.

Проходя между двумя подобными шеренгами, мы в своих черных фраках выглядели чрезвычайно унылыми и бесцветными, но увиденное нами на лестнице оказалось лишь великолепным предисловием к чудесной поэме.