Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Тысяча солдат, поставленных в две шеренги по пятьсот человек в каждой, с промежутком между шеренгами в пять футов, стояли в ожидании, держа в руке по тонкому гибкому пруту толщиной с мизинец.

Руки осужденного привязали к прикладу ружья; унтер- офицер взялся за это ружье, приготовившись идти задом, чтобы приноровить шаги осужденного к своим; два сол­дата, которым тоже предстояло идти пятясь, приставили

штыки к его груди, в то время как два других стали позади него, упершись штыками в его спину.

Привязанный таким образом за руки и заключенный между четырьмя штыками, муша не мог ни ускорить шаг, ни замедлить его.

Распорядитель экзекуции подал первый сигнал.

Тотчас же тысяча солдат одновременно, словно на военных учениях, со свистом рассекли воздух батогами.

Этот свист, как уверяют, является если и не самой ужасной, то, по крайней мере, самой устрашающей под­робностью экзекуции.

На сотом ударе кровь брызнула из десятков разрывов на коже, на пятисотом спина превратилась в одну сплош­ную рану.

Если боль превышает силы осужденного и он лиша­ется сознания, экзекуцию приостанавливают, дают ему какое-нибудь подкрепляющее лекарство и затем продол­жают ее.

Муша стойко выдержал тысячу ударов, не потеряв сознание. Кричал ли он? Это неизвестно: барабанщики, шедшие следом за осужденным и на ходу бившие в бара­баны, не давали возможность слышать его крики.

На плечи ему набросили рубашку, и он пешком воз­вратился в Тифлис.

Недели через две он уже более не думал об этом и отправился отбывать восьмилетнюю каторгу в Сибирь.

Из всего этого он должен сделать вывод: если когда- либо ему придется еще раз закапывать труп, следует постараться, чтобы из-под земли не высовывалась нога.

XXXVII. ТИФЛИС: О ТЕХ, КОГО ЗДЕСЬ ЕЩЕ НЕ ВЕШАЮТ

Пока мы устраивались в своей новой квартире, барона Фино, находившегося в гостях у княгини Чавчавадзе, известили о нашем приезде, и он явился к нам с прису­щим ему хорошим настроением и веселым задором, кото­рые известны всем знавшим его во Франции.

Консульское звание сделало его серьезным в отноше­нии государственных дел и строгим в отношении инте­ресов своих соотечественников, но в обычной жизни это все то же открытое сердце и все тот же очаровательный ироничный ум.

Я не виделся с ним с 1848 года. Он нашел меня потол­стевшим, а я его — поседевшим.

В Тифлисе его просто обожают. Из ста пятидесяти трех француженок и французов, составляющих здешнюю колонию, нет ни одного и ни одной — а это неслы­ханно! — кто не отзывался бы о нем с похвалой, причем не с той пошлой похвалой, какую диктуют приличия, а идущей от всего сердца.

Что касается грузин, то они боятся лишь одного: как бы у них не отняли их барона Фино.

Если же говорить о грузинках, то я еще недостаточно долго прожил в столице Грузии, чтобы выяснить, что они думают о нашем консуле.

Барон поспешил прийти, чтобы предложить нам сто­ловаться исключительно у него все то время, пока мы будем находиться в Тифлисе.

Я был настроен отказаться от этого предложения.

— Сколько времени вы намерены пробыть в Тиф­лисе? — спросил он.

— Ну, я хочу провести здесь месяц.

— А имеете ли вы три тысячи рублей на расходы в течение этого месяца?

— Нет.

— Что ж, тогда я советую вам принять мой стол, как вы приняли гостеприимство Зубалова. У меня налажен­ное домашнее хозяйство, так что я едва почувствую ваше присутствие, исключая то удовольствие, какое оно мне доставит, тогда как вы, каким бы образом вы ни пита­лись, даже если вы станете есть лишь хлеб и масло — причем масло будет скверное, — все равно окажетесь разорены, покидая Тифлис.

Видя, что я продолжаю колебаться, он извлек из кар­мана какую-то бумагу и произнес:

— Вот, к примеру, смотрите, сколько издержала за шестьдесят шесть дней одна из наших соотечественниц, счета которой я оплатил позавчера. Это бедная горнич­ная, привезенная сюда княгиней Гагариной. Взяв расчет у княгини, она не захотела идти в гостиницу, поскольку это было для нее слишком дорого, и в итоге поселилась у колбасника-француза, чтобы жить у него как можно бережливее. Так вот, за шестьдесят шесть дней она издер­жала сто тридцать два рубля серебром, или пятьсот два­дцать восемь франков!

Все это не показалось мне достаточно убедительным доводом для того, чтобы в течение целого месяца созда­вать подобные неудобства милейшему консулу, как вдруг появился парикмахер, за которым я послал, чтобы он постриг мне волосы.

— Ну и что вы велите ему сделать? — поинтересовался Фино.

— Постричь меня, а заодно и побрить.

— После вас я, ладно? — вмешался в разговор Муане.

— Пожалуйста.

— Сколько вы платите в Париже за стрижку и бри­тье? — спросил меня Фино.

— Один франк, а в особых случаях полтора франка.

— Что ж, сейчас вы увидите, сколько это стоит в Тиф­лисе.

Парикмахер постриг и побрил меня, затем постриг Муане; что же касается Калино, который, будучи студен­том, еще только ожидает, когда у него появится борода, и в ожидании этого стрижется под бобрик, то парикма­хер до него даже не дотронулся.

— Сколько мы вам должны? — спросил я своего сооте­чественника, когда все было кончено.

— О Господи, сударь, три рубля.

Я попросил его повторить.

— Три рубля, — бесстыдно повторил он.

— Как? Три рубля серебром?

— Три рубля серебром. Вам сударь, должно быть известно, что указ императора Николая отменил рубли ассигнациями.

Я вынул из дорожной сумки три рубля и отдал их ему. Это составляло двенадцать франков нашими деньгами.

Парикмахер поклонился мне и вышел, попросив у меня разрешение сделать из моих остриженных волос булавочную подушечку для жены, которая была моей большой поклонницей.

— А если бы его жена не была моей большой поклон­ницей, — спросил я Фино, когда парикмахер вышел, — сколько бы это мне стоило?

— Это нельзя даже представить, — ответил Фино. — Угадайте, сколько цирюльник требует с меня за то, что он посылает ко мне три раза в неделю своего помощника- парикмахера? Я подчеркиваю, обратите внимание, парик­махера, потому что я ношу свободно растущую бороду.

— В Париже у меня есть брадобрей, который за шесть франков приходит ко мне из Монмартра каждый второй день.

— Полторы тысячи франков в год, мой милый друг!

— Фино, я столуюсь у вас!

— Ну а теперь, — произнес Фино, — поскольку мне удалось добиться всего, чего я хотел, а иных целей у моего прихода сюда не было, я возвращаюсь завершать обед у княгини Чавчавадзе, которой вы будете представ­лены мною завтра.

Фино не мог доставить мне одновременно большей чести и большего удовольствия.

Дело в том, что князья Чавчавадзе происходят от Андроника, низвергнутого императора Константинополя, а княгиня Чавчавадзе, урожденная принцесса Грузин­ская, — та самая дама, которая была похищена Шамилем и обменена в Чир-Юрте на его сына Джемал-Эддина.

— Кстати, — сказал Фино, снова появляясь в дверях, тогда как мне казалось, что он был уже далеко, — сегодня вечером я приду за вами и вашими спутниками, чтобы проводить вас в театр. У нас тут итальянская труппа: дают «Ломбардцев», и вы увидите наш театральный зал.

— Ваш зал? — со смехом спросил я. — Неужели вы стали провинциалом до такой степени, что говорите «наш зал» в Тифлисе, как говорят «наш зал» в Туре и в Блуа?

— Вы ведь, друг мой, видели в своей жизни немало театральных залов?

— Разумеется, я видел все театральные залы Франции, Италии, Испании, Англии, Германии и России; мне оста­лось увидеть лишь тифлисский театральный зал.

— Ну что ж, сегодня вечером вы его увидите, и будьте спокойны, вы произведете там сильное впечатление, хотя ваш чертов парикмахер слишком коротко остриг вам волосы. Ну да ладно, это пустяки: все подумают, что такова новая мода, которую вы привезли из Парижа. До встречи в восемь часов.

И он ушел.

Его слова навели меня на мысль посмотреться в зер­кало, чтобы увидеть, что можно за три рубля сделать из моей головы.