Вилла Пальмьери

Когда Дезе, осмотрев нашу армию от правого до левого фланга, устремил взгляд на войско неприятеля, Бонапарт спросил своего боевого товарища:

— Что ты думаешь об этом сражении?

— Думаю, это сражение проиграно, — промолвил Дезе, доставая часы. — Но сейчас только три часа, и у нас еще есть время выиграть другое.

— И я того же мнения, — ответил Бонапарт.

Затем, встав перед фронтом армии, среди падающих ядер, которые осыпали землей его и коня под ним, он прокричал:

— Друзья! Хватит пятиться назад! Пришло время идти вперед! Так идем же вперед! И не забудьте: у меня привычка ночевать на поле боя!

Со всех сторон послышалось: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует первый консул!» Эти крики долго не смолкали, но затем их заглушил барабанный бой, звавший в атаку.

Дезе направляется на свои позиции и, расставаясь с Бонапартом, говорит ему: «Прощай».

— Почему «прощай»? — спрашивает Бонапарт.

— Потому что за те два года, которые я провел в Египте, европейские пули и ядра успели по мне соскучиться, — с грустной улыбкой ответил Дезе.

Вслух он сказал только это, а про себя повторил слова Красного Человечка: «Опасайся месяца июня и остерегайся священника из Маренго».

Приказы Бонапарта были исполнены с молниеносной быстротой. Армия тут же перешла в наступление по всему фронту; затрещали ружейные залпы, взревели пушки, и, вторя смертоносной мелодии атаки, зазвучала «Марсельеза». Артиллерийская батарея, незаметно установленная Мармоном, вдруг открывается и начинает изрыгать огонь; Келлерман бросается вперед во главе трех тысяч кирасиров, и под копытами их коней дрожит земля; Дезе, возбужденный грохотом и дымом, перепрыгивает через канавы, перелезает через изгороди и, взобравшись на пригорок возле небольшой рощи, оглядывается, чтобы посмотреть, следует ли за ним его дивизия.

В эту минуту на опушке рощи раздается выстрел, пуля попадает Дезе прямо в сердце, и он, не проронив ни звука, падает мертвым.

Это случилось 14 июня; предание, которое живо и по сей день, гласит, что роковой выстрел был сделан приходским священником из Маренго.

Так сбылось второе пророчество Красного Человечка.

Перейдем теперь к Зайончеку.

Зайончек остался в Египте; он узнал о гибели Круазье под Сен-Жан-д'Акром, узнал о гибели Дезе под Маренго: все произошло в точности так, как предсказывал турецкий колдун, и потому Зайончек, ни с кем не делясь этой тайной, постепенно начал понимать, какой огромной силой обладает его талисман. Он велел пришить с двух сторон этого пергамента черную ленту и с того дня, как пришла весть о гибели Дезе, стал носить этот амулет на шее.

После капитуляции, подписанной с англичанами во имя того, чтобы беспрепятственно выехать из Египта, капитуляции, против которой возражали только Зайончек и еще два генерала, польский патриот вернулся во Францию. В 1805 году он стал командовать дивизией в Булонском лагере, затем — дивизией в составе Германской армии; потом наступил 1806 год, и польские изгнанники со всех концов земли потянулись домой, вновь окрыленные надеждой, которая уже столько раз их обманывала, — вернуть независимость своей родине. И в самом деле, Тильзитский договор собрал несколько обломков былой Польши и слепил из них Великое герцогство Варшавское. При этом и Зайончек удостоился императорского дара: он получил поместье в Калишском воеводстве.

Однако до великого будущего, предсказанного ему в Египте, было еще далеко; Наполеон сделал для Зайончека лишь то, что делал для многих других, и быть владельцем поместья не значит быть вице-королем.

И все же фортуна настолько благоволила к польскому генералу, что Зайончек, который прежде словно притягивал к себе пули и никогда не возвращался невредимым из-под огня, за тринадцать лет, с 1798 года по 1811-й, не получил ни единой царапины.

Из этого следует сделать вывод, что Зайончек, никому не рассказывая о своем талисмане, свято верил в него и никогда с ним не расставался.

Но вот началась война с Россией; были созданы три польские дивизии: первой командовал Понятовский, второй — Зайончек, третьей — Домбровский.

Зайончек участвовал в битвах под Витебском, под Смоленском и на Москве-реке. И повсюду ему сопутствовала все та же удача: хотя пули пробивали его одежду, картечь свистела у него над ухом, ядра взрывали землю под копытами его лошадей, сам он, казалось, был неуязвимым.

Затем началось отступление.

Зайончек участвовал в этом отступлении на всех этапах; не надо забывать, что его солдаты куда лучше наших были приспособлены к русской зиме, которая лишь немногим суровее польской, поэтому холод, голод и всякого рода лишения они переносили значительно легче. Зайончек в свои шестьдесят лет (ибо за эти полные великих событий годы генерал из Даманхура успел превратиться в старика) являл собой пример силы, преданности и доблести; он прошел Вязьму, Смоленск и Оршу, ему нипочем были холод, голод, картечь, пушечные ядра Кутузова и казачьи пики Платова; он словно не испытывал тех страшных лишений, от которых армия несла такие потери, и не получил за это время ни единой царапины; и вот вечером 25 ноября он подошел к берегу Березины.

Там его солдаты — ни у кого в этом чудовищном отступлении уже не было своих солдат, а у Зайончека они еще были — там, повторяем, его солдаты заняли дом в деревне Студёнка. И Зайончек, который до этого более трех недель ночевал на снегу, завернувшись в плащ, смог, наконец, улечься под крышей, на охапке соломы.

Ночь была тревожной; неприятель укрепился на противоположном берегу, переправу защищала целая вражеская дивизия под командованием генерала Чаплица; выбить русских живой силой казалось невозможным; но с самого начала этой злосчастной кампании столько раз приходилось совершать невозможное, что и сейчас все рассчитывали на какое-нибудь чудо.

В пять часов прибыл генерал Эбле со своими понтонёрами и фургоном, полным колесными оковками, которые по его приказу перековали на скобы. Этот фургон заключал в себе единственную и последнюю надежду армии: надо было установить мост через илистое русло Березины, так как уровень воды в реке не позволял перейти ее вброд и к тому же по ней неслись огромные льдины. Только по этому мосту император мог вернуться в империю, а остатки его армии — во Францию.

Одно-единственное пушечное ядро могло разрушить этот мост, и все погибло бы.

А на высоком противоположном берегу стояла батарея из тридцати орудий.

Эбле и его понтонёры зашли в воду по самую шею.

Они работали при свете вражеских костров, на расстоянии ружейного выстрела от русских аванпостов.

Каждый удар молотка могли услышать в ставке Чаплица.

В полночь Мюрат разбудил Зайончека. Неаполитанский король и польский генерал говорили минут десять, затем Мюрат сел на лошадь и галопом ускакал прочь.

Наполеон ждал рассвета в одном из домов на берегу реки: он предпочел не ложиться. Войдя к нему, Мюрат застал его на ногах.

— Сир, — обратился к нему Мюрат, — вы, должно быть, уже изучили позиции противника?

— Да, — ответил император.

— Значит, для вашего величества очевидно, что переправа под огнем вражеской дивизии, по численности вдвое превышающей нашу, совершенно неосуществима?

— Пожалуй, да.

— И каково будет решение вашего величества?

— Надо переправляться.

— Тогда никто из нас не уйдет отсюда живым.

— Может быть, но другого пути для нас нет.

— Для целой армии — нет, а вот для пятисот человек путь найдется.

— Что вы хотите сказать?

— Что я сейчас посовещался с Зайончеком.

— Ну и?..

— Ну так вот: Зайончек отвечает за безопасность вашего величества, если только ваше величество пожелает довериться его полякам. Они знают надежный брод, знают дороги, неизвестные даже русским; через пять дней они вместе с вашим величеством будут в Вильне.

— А как же армия?

— Армия погибнет, но ваше величество спасется.

— Это не отступление, Мюрат, это бегство. Я останусь с армией, потому что армия осталась со мной: у нас одна судьба. Либо я погибну вместе с ней, либо она спасется вместе со мной. Я прощаю вас за это предложение, Мюрат, вот все, что я могу сделать.