Вилла Пальмьери

— Ни на секунду.

— Ни днем, ни ночью?

— Ни днем, ни ночью.

— А если я случайно расстанусь с ним?

— Тогда он потеряет силу и не сможет защитить тебя от опасности.

— Спасибо, — сказал Зайончек, вертя в руках талисман. — И сколько с меня за это причитается?

— Верь моим словам, — ответил Красный Человечек, — и это будет мне наградой.

Затем прорицатель знаком попросил, чтобы ему дали дорогу. Присутствующие расступились, ощущая неодолимый суеверный ужас, и провожали его взглядами, пока он не скрылся за углом соседнего дома.

Никто из людей, видевших в тот день Красного Человечка, больше с ним не встречался — никто, кроме Бонапарта.

Но вот что произошло дальше.

На следующий день, когда Бонапарт диктовал Бурьенну очередные приказы, а Круазье готовился доставить их в армию, главнокомандующий увидел в окно небольшую группу арабов, гарцевавших прямо перед его ставкой. Уже во второй раз мамелюки позволяли себе столь дерзкую выходку, и главнокомандующий рассердился.

— Круазье, — обратился он к адъютанту, на мгновение перестав диктовать, — возьмите несколько гидов и прогоните этот сброд.

Круазье тут же вышел, взял с собой пятнадцать гидов и устремился в погоню за арабами.

Услышав удаляющийся стук копыт, Бонапарт встал и подошел к окну, чтобы посмотреть, как будут развиваться события дальше.

— Сейчас увидим, каковы они в бою, эти пресловутые мамелюки, которых английские газеты называют лучшей кавалерией в мире, — сказал он Бурьенну. — Их тут полсотни, и я был бы рад, если бы храбрец Круазье со своими пятнадцатью гидами задал им трепку на виду у всей армии. — И он крикнул, словно Круазье мог его услышать: — Смелей, Круазье! Вперед, вперед!

И в самом деле, молодой адъютант несся вперед во главе своего отряда из пятнадцати гидов; правда, численное преимущество арабов, по-видимому, смутило Круазье и его людей: атаковали они несколько вяло. Тем не менее мамелюки обратились в бегство. Решив, вероятно, что арабы завлекают их в засаду, Круазье, вместо того, чтобы преследовать противника, как подобает победителю, остановился в том самом месте, где он выбил мамелюков с их позиции. Эта его нерешительность придала смелости мамелюкам: они, в свою очередь, атаковали отряд Круазье, и гиды, в свою очередь, пустились в бегство.

Бонапарт при виде этого смертельно побледнел; его тонкие губы сжались и побелели. Безотчетным движением он схватился за рукоять сабли и опять, словно адъютант мог услышать его, глухо выкрикнул:

— Да вперед же, вперед! Да атакуйте же! Да что же они делают?

И в неудержимом порыве гнева он захлопнул окно.

Минуту спустя Круазье вернулся; он пришел доложить Бонапарту, что арабы ускакали прочь, и застал главноко-мандущего одного в комнате.

Как только дверь за Круазье закрылась, послышался пронзительный голос Бонапарта. Никто не знает, что произошло между ними, известно только, что, когда молодой человек вышел из комнаты, на глазах у него были слезы и он воскликнул:

— Вот как! Он усомнился в моей храбрости! Что ж, отлично! Я сделаю все, чтобы погибнуть!

И в течение десяти месяцев, где бы он ни был — в Шуб-рахите, у Пирамид, в Яффе, — Круазье делал все возможное, чтобы сдержать данное им слово. Однако сколько бы молодой храбрец ни бросался, как безумный, навстречу опасности, опасность всякий раз отступала перед ним; сколько бы он ни обхаживал смерть с настойчивостью влюбленного, смерть всякий раз отвергала его.

Но вот, наконец, армия Бонапарта подошла к Сен-Жан-д’Акру; были предприняты три попытки штурма, и во время каждой из этих попыток Круазье, ходивший рядом с главнокомандующим по крытым подступам, рисковал жизнью, как простой солдат; но у него словно был уговор с ядрами и пулями: несмотря на свою отчаянную отвагу, он оставался невредимым.

Бонапарт всякий раз бранил его за это безрассудство и грозил отослать его назад во Францию.

И вот 10 мая начался еще один штурм. В пять часов утра главнокомандующий занял место в крытом подступе; сопровождал его Круазье.

Это был решающий штурм: или к вечеру город должен быть взят, или утром придется снять осаду. У Круазье оставалась последняя возможность погибнуть, и он не хотел ее упускать.

Без всякой к тому необходимости он поднялся на батарею, где ничто не защищало его от неприятельского огня.

И тут же на него посыпался град пуль, ведь эта живая мишень находилась менее чем в восьмидесяти шагах от городских стен.

Бонапарт видел все это. Ему было понятно, что с того рокового дня, когда он, поддавшись гневу, уязвил Круазье в самое сердце, молодой человек мечтает только об одном — поскорее погибнуть. Много раз он видел, как его адъютант ищет смерти, и, тронутый отчаянием этого храбреца, щедро расточал ему похвалы, надеясь таким образом заставить его забыть о своих несправедливых упреках. Но Круазье, понимая, чтб стоит за этими похвалами, лишь горько улыбался в ответ.

Бонапарт, наблюдавший за ведением осадных работ, которые шли с опозданием, обернулся и заметил стоящего на батарее Круазье.

— Круазье, что вы там делаете?! — крикнул он. — Спускайтесь, Круазье, это приказ! Круазье, вам незачем там находиться!

Однако, видя, что упрямец не двигается с места, Бонапарт сам пошел к нему, чтобы силой заставить его спуститься.

Но в то мгновение, когда он протянул руку к Круазье, молодой человек пошатнулся и упал навзничь, успев сказать:

— Наконец-то!

Его подняли: у него была перебита нога.

— Значит, это будет дольше, чем я думал, — сказал он, когда его несли в лагерь.

Бонапарт прислал к нему своего личного хирурга. Врач сказал, что можно обойтись без ампутации, и у товарищей Круазье появилась надежда, что ему спасут не только жизнь, но и ногу.

Когда осада была снята, Бонапарт озаботился транспортировкой раненого и отдал на этот счет точнейшие указания. Адъютанта положили на носилки, и их несли, сменяясь, две команды по восемь человек в каждой.

Но на пути из Газы в Эль-Ариш он умер от столбняка.

Так сбылось первое пророчество Красного Человечка.

Теперь перейдем к Дезе.

Показав чудеса храбрости в битве при Пирамидах, получив от самих арабов прозвище «Справедливый султан», Дезе покинул Египет и прибыл в Европу, где уже находился приехавший туда незадолго до него Бонапарт.

Избранник судьбы следовал своему предназначению: он уже прошел через 18 брюмера, стал первым консулом и теперь мечтал о троне.

Его мечта могла бы сбыться, если бы он одержал победу в каком-нибудь грандиозном сражении. Бонапарт решил, что эта новая Фарсальская битва должна произойти на равнинах Маренго.

Дезе присоединился к первому консулу в Страделле: Бонапарт принял его с распростертыми объятиями, дал ему дивизию и приказал выступить на Сан Джулиано.

Четырнадцатого июня, в пять часов утра, австрийские пушки разбудили Бонапарта, и он отправился на поле битвы при Маренго, которую ему предстояло в течение одного дня сначала проиграть, а затем выиграть.

Всем известны подробности этого необыкновенного сражения; оно было проиграно в три часа дня, а выиграно в пять.

Четыре часа французская армия отступала: медленно, шаг за шагом, но отступала.

Бонапарт часто оборачивался и поглядывал в сторону Сан Джулиано. Все понимали, что он чего-то ждет, но никто не мог догадаться, чего именно.

Внезапно на взмыленном коне подъезжает один из адъютантов и докладывает, что на высотах Сан Джулиано показалась какая-то дивизия.

У Бонапарта вырывается вздох облегчения: это Дезе, и это победа.

Бонапарт выхватывает из ножен саблю, которая за весь день еще ни разу не вынималась оттуда (по завершении кампании эта сабля была подарена им Жерому, обиженному тем, что брат не взял его с собой), и, подняв ее над головой, кричит:

— Стой!

Магическое, долгожданное слово перекатывается по фронту отступающей армии, и она останавливается.

В тот же миг, прискакав галопом и опередив свою дивизию, появляется Дезе; Бонапарт показывает ему равнину, покрытую трупами отступающих солдат, а впереди, в трехстах туазах от них, — консульскую гвардию, которая, повинуясь приказу, застыла на месте, как гранитная стена.