Вилла Пальмьери

Мессер Гвальберти рассудил, что сын его еще не вышел из того возраста, когда человека можно, так сказать, слепить заново: он отобрал у мальчика книги духовного содержания и дал ему книги о рыцарстве, заменил рассказы о чудесах Господних историями о подвигах людских. Теперь Джованни читал Григория Турского, Лиутпранда и хронику монаха из Санкт-Галлена; и вскоре славные деяния Альбо-ина и Карла Великого взволновали его впечатлительную юную душу так же глубоко, как прежде ее волновали муки Христовы.

Этого и добивался мессер Гвальберти. Увидев, что сын начал проникаться воинственным пылом, он заказал ему полное рыцарское вооружение. Теперь надо было приучить мальчика носить тяжелые доспехи: сначала Джованни надевал их всего на несколько минут, но постепенно он привык ходить в них с утра до вечера. Каждое утро под руководством мессера Гвальберти, непревзойденного наставника в воинских искусствах, он упражнялся с копьем, мечом и боевым топором. Чтобы он освоил верховую езду, отец заставил его кататься на каждом из своих скакунов, начав с самого смирного и закончив самым горячим жеребцом в конюшне. И к пятнадцати годам Джованни не только сравнялся в рыцарских доблестях с братом, но и, благодаря особому ежедневному упражнению, развившему его силу, стал крепким и могучим, как тридцатилетний мужчина.

За все эти годы мессер Гвальберти ни разу не побывал во Флоренции; он покидал замок лишь для того, чтобы вместе с сыном и в сопровождении многочисленной и хорошо вооруженной свиты прокатиться верхом по окрестностям. Местные жители успели забыть его настоящее имя и, как мы уже говорили, стали называть его кавалером ди Пет-ройо.

Кроме того, каждое утро капеллан замка служил поминальную мессу по вероломно убитому мессеру Уго Гвальберти, и каждое утро отец, мать и брат покойного присутствовали на этой мессе, присоединяя свои молитвы к молитвам священника; ну а в годовщину убийства Уго капеллу замка затягивали черной тканью и там совершалась месса с песнопением, на которой присутствовали не только члены семьи, но и все крестьяне из поместья Пет-ройо.

Итак, Джованни исполнилось пятнадцать лет. Отец, наблюдавший за тем, как менялось тело сына, заметил не менее разительную перемену в его душе: по утрам, во время поминальной мессы, юноша погружался в печальные мысли и всякий раз казался более мрачным, чем накануне. Потом он до самого вечера пребывал в задумчивости. Полдня он проводил в оружейной, и нередко отец заставал его там за упражнениями, но не с обычным мечом или с палицей, а с одним из тех громадных боевых топоров, которые, как считалось, некогда принадлежали предводителям варваров, пришедших в четвертом и пятом веках с азиатских плоскогорий по следам Алариха, Гензериха и Аттилы. Лишь немногие шлемы, будь они даже из закаленной стали, не раскалывались надвое, когда Джованни ударял по ним мечом, и не было такого щита, который не разлетелся бы на части под ударом его палицы.

Мессер Гвальберти видел все это и благодарил Бога.

Однако его больше занимало другое: складка задумчивости, с каждым днем все заметнее обозначавшаяся на лбу юноши, трепет, пробегавший по его телу, когда священник утром произносил слова молитвы; бледность, покрывавшая его лицо всякий раз, когда он видел слезы матери, а мать плакала часто, ибо она хороша знала своего мужа, и, хотя он так ничего ей и не сказал, его намерения, скрытые от всех, не были для нее тайной.

Так продолжалось до седьмой годовщины убийства Уго. В то утро Джованни слушал поминальную мессу с еще большим благоговением и грустью, чем обычно. А по окончании службы он попросил мессера Гвальберти не уходить и, когда все удалились, остался в капелле с ним наедине.

Мессер Гвальберти, не сводивший глаз с Джованни в продолжение всей мессы, понял, что сейчас произойдет; отец и сын взглянули друг на друга, и обоим стало ясно: настал час, когда один из них должен был оправдать ожидания другого.

Мессер Гвальберти протянул сыну руку, и Джованни почтительно поцеловал ее; затем, встав с колен, юноша произнес:

— Отец, вы догадыватесь, о чем я хочу вас спросить?

— Да, сын мой, — ответил старый рыцарь, — и я готов ответить.

— Мой брат был вероломно убит? — спросил Джованни.

— Увы! Это так, — ответил отец.

— С какой целью?

— Чтобы завладеть его состоянием.

— Кем?

— Лупо, его и твоим кузеном.

Юноша вздрогнул: ему вспомнилось, что в детские годы лишь один человек внушал ему неприязнь и человек этот был Лупо.

— Так даже лучше, — сказал он, — я рад, что это Лупо, а не кто-то другой.

— Почему? — спросил отец.

— С тех пор, как себя помню, я ненавидел этого человека, хотя у меня никогда не было ненависти к кому бы то ни было еще, и мне будет легче убить его, чем кого-либо другого.

— Значит, ты его убьешь? — с радостью воскликнул старый рыцарь и заключил сына в объятия.

— Разве не для этого вы меня воспитали, отец? — спросил юноша, как будто даже удивленный подобным вопросом.

— Да, да, конечно, но я боялся, что ты не догадаешься об этом.

— Верно: я догадался только год назад. Прежде я не задумывался над своим предназначением. Я смотрел — и не видел, внимал — и не слышал. Не сердитесь, отец: до сих пор я был ребенком, а сегодня я мужчина.

— Так значит, ты убьешь его? — вновь воскликнул старик.

Юноша простер руки к распятию.

— Беспощадно, безжалостно, как он убил твоего брата?

— Да, отец, клянусь на этом распятии! — воскликнул Джованни.

— О! Хорошо, хорошо, — отозвался отец. — Теперь все сказано, и я спокоен: мой сын будет отомщен.

И они вместе вышли из капеллы, на сердце у них было легко, а лица сияли радостью, словно они не совершали кощунства; а ведь обет мщения, принесенный перед алтарем Бога милосердия, был не чем иным, как кощунством. Но в тот железный век законы чести были так суровы, что почти всегда заставляли умолкнуть религиозное чувство.

Однако великая радость мессера Гвальберти тут же сменилась тревогой: Лупо уже исполнилось тридцать восемь лет, это был мужчина в расцвете сил, а шестнадцатилетний Джованни был еще ребенком. Поэтому на следующий день после описанной нами сцены отец пришел к сыну в оружейную, где тот упражнялся, и заставил его пообещать, что месть свершится не ранее чем через год, а до тех пор он ничего не предпримет против Лупо. Вначале Джованни воспротивился, но затем, сдавшись на уговоры отца, обещал на год отложить задуманное.

Этот год прошел, как и предыдущие семь лет: поминальная месса по утрам, ежедневные упражнения с оружием, езда верхом в окрестностях замка. По истечении года юноша напомнил отцу, что стал семнадцатилетним.

Но старик покачал головой:

— Еще не время. Подожди до будущего года.

На этот раз юноша спорил с отцом дольше, чем за год до этого; но, как и год назад, в конце концов сдался и дал обещание выждать.

Миновал еще год, похожий на предыдущие, и Джованни стал таким могучим, что о его силе говорили все кругом. Тем не менее отец все еще боялся за него, и, когда по истечении года Джованни пришел к отцу и стал просить дозволения сразиться с Лупо, старик медлил с ответом. И тогда, догадавшись, какая тревога снедает отца, юноша снял железную латную перчатку, положил руку на глыбу м а ч и н ь о, одной из самых твердых пород гранита, и без видимого усилия надавил на нее: камень[44] подался легко, словно глина, и на нем остался отпечаток руки.

— Видите? — спросил он, обернувшись к отцу.

Мессер Гвальберти понял, что долгожданный час настал. Он не стал больше спорить, обнял сына и дозволил ему свершить задуманное. Джованни, по своему обыкновению вооруженный с головы до ног, снова надел латную перчатку, приказал привести его лошадь, сел в седло и, дав шпоры, в сопровождении одного лишь оруженосца поскакал по дороге в сторону Флоренции. В тот день исполнилось девять лет со дня смерти его брата Уго.

Доехав до Сан Миньято аль Монте, Джованни вошел в церковь, преклонил колена перед главным алтарем и помолился; выходя из церкви, он задержался на пороге, чтобы взглянуть на Флоренцию, которую он не видел девять лет. Мгновение он благоговейно любовался ею, как сын любуется матерью, а затем снова сел на лошадь и, по-прежнему сопровождаемый оруженосцем, стал спускаться по узкой дороге, ведущей в город.