Вилла Пальмьери

Еще здесь имеется список Вергилия, датируемый четвертым или пятым веком; в нем недостает первых страниц, и никто не знает, почему эти страницы были отделены от остальной рукописи, но в один прекрасный день каким-то непостижимым образом они обнаружились в Ватиканской библиотеке.

Здесь находится и знаменитый манускрипт Лонга — тот, что приобрел европейскую известность из-за чернильного пятна, скрывшего отрывок, которому Поль Луи Курье первым дал верное и потому единственно разумное истолкование: к манускрипту приложено письмо ученого-памфлетиста, в котором утверждается, что это чернильное письмо — результат оплошности.

Еще здесь есть рукопись трагедий Альфьери, с бесчисленными поправками, с зачеркнутыми строками и надписями сверху: наглядное доказательство того, что мысль не выливается в форму мгновенно, как бронза, и что совершенство стиля, которое мы принимаем за плод вдохновения, на самом деле достигается кропотливым трудом.

Здесь есть также рукопись «Декамерона» Боккаччо, которую подарил библиотеке один его друг через девять лет после того, как был сожжен оригинал, и которая, как считается, была скопирована прямо с него.

И, наконец, здесь имеется восхитительный портрет Лауры, а в пару к нему — препротивный портрет Петрарки: художнику явно не хватило такта, и он повернул поэта спиной к возлюбленной.

Выйдя из церкви и пересекая площадь, вы встречаете на пути мраморный цоколь с барельефами, представляющими сцены войны; это пьедестал памятника, который Козимо I намеревался поставить своему отцу, Джованни деи Медичи, более известному как Джованни дел-ле Банде Нере. Но дальше пьедестала дело не пошло: почему-то Козимо не увенчал его статуей. Должно быть, не успел: ведь он процарствовал всего-навсего тридцать семь лет.

Разве это не доказывает, что Козимо был не только дурным отцом, но и дурным сыном?

VII

ГАЛЕРЕЯ УФФИЦИ ВО ФЛОРЕНЦИИ

Однажды Козимо I решил собрать под одной крышей различные государственные учреждения. Он призвал Джорджо Вазари, в котором сочетались таланты живописца, скульптора и архитектора (правда, на уровне посредственности), и приказал ему построить галерею, которую мы знаем теперь как знаменитую галерею Уффици.

Возможно, мысль о том, чтобы придать этому зданию его теперешнее назначение возникла у Козимо уже во время строительства; во всяком случае, его внутреннее расположение очень необычно. Здание состоит из двадцати залов, которые тянутся вдоль трех гигантских коридоров.

Один из этих коридоров отдан хронологической истории итальянской живописи. Здесь можно проследить все этапы ее развития, от момента зарождения, представленного творениями Рико да Кандия, Чимабуэ и Джотто, до периода упадка, представленного работами Вазари и его последователей. Все эти картины составляют единое, вполне законченное целое: недаром Вазари так настоятельно просил Козимо I никогда не распылять эту коллекцию.

Мы, разумеется, не будем тратить время на составление очередного каталога знаменитой галереи, ведь то, что выходит из-под нашего пера, задумано как повествование, а не как путеводитель. Поэтому мы уподобимся обычным посетителям — пройдем мимо незадачливых второстепенных живописцев, чьи картины развесили здесь словно для того, чтобы они изведали оскорбительное безразличие публики, и поспешим в зал Трибуны.

Художник, направляющийся во Флоренцию, всю дорогу слышит разговоры о зале Трибуны; едва он выходит из своего жалкого веттурино, как хозяин гостиницы заводит речь о зале Трибуны; чичероне, с которым еще не условились о цене за ежедневные прогулки по городу или о почасовой оплате в полпаоло, уже твердит о зале Трибуны.

Все это приводит к весьма прискорбному результату: сколь бы ни был прекрасен этот знаменитый зал Трибуны, вы не можете оценить его по достоинству, потому что у вас заранее сложилось о нем идеальное представление, по сравнению с которым действительность почти всегда проигрывает. Правда, Трибуну в этом смысле можно сравнить с римским собором святого Петра: чем чаще ее видишь, тем быстрее забывается первое разочарование.

В зале Трибуны выставлены пять античных статуй; все пять, по мнению потомства, вошли в число шедевров, которые Древняя Греция подарила остальному миру; все пять в разное время были отняты людьми новой эпохи у громадной могилы, называемой Римом, где они пролежали почти тысячу лет.

Эти пять статуй: «Точильщик», «Танцующий фавн», «Борцы», «Аполлино» и «Венера Медицейская».

«Точильщик» хорошо знаком парижанам: в саду Тю-ильри стоит превосходная бронзовая копия этой скульптуры. Ученые, которыми вечно владеет неодолимое желание совершать открытия, пожелали узнать, кто этот человек, вращающий колесо, и какая мысль таится в его голове, столь мало занятой тем, что делают его руки. Одни утверждали, будто это слуга, донесший на сыновей Тарк-виния; другие говорили, что это раб, разоблачивший заговор Катилины; наконец, третьи заявляли, что это скиф, готовящийся по приказу Аполлона содрать кожу с Марсия. Каждый отстаивал свою гипотезу, каждый следовал своей теории, каждый придерживался своей системы — в итоге сегодня мы знаем о «Точильщике» не больше, чем было известно в тот день, когда он снова появился на поверхности земли; правда, теперь у нас есть на выбор три мнения.

«Танцующий фавн» — одна из тех редких шалостей, благодаря которым античность порой спускается в наших глазах с пьедестала и являет свою земную, человечную сторону. Это молодой человек лет двадцати пяти-двадцати шести, исполненный веселья и неукротимого жизнелюбия. Он опирается ногой на музыкальный мех, забавный звук которого, по-видимому, должен сопровождать его танец. Когда статую обнаружили, она уже была повреждена, а когда ее выкапывали, то повредили еще раз. Микеланджело восстановил руку и голову статуи, и они безупречно гармонируют со всеми остальными частями тела.

«Борцы» — один из тех бездушных шедевров, какие часто создавали греки. Форма восхитительна, рисунок — само совершенство. Каждый мускул, каждый нерв, каждая жилка на этих напрягшихся телах находятся в точности там, где им положено находиться. Анатомы млеют от удовольствия, разглядывая эту скульптуру.

«Аполлино» — очаровательная статуя, которую мои читатели знают не хуже меня и которая, по всей вероятности, представляет Аполлона в детстве. Юный бог сидит, скрестив ноги, изящно положив руку на голову. Это изображение идеального тела подростка, подобно тому как Аполлон Бельведерский — изображение идеального мужского тела. «Аполлино» нравится мне гораздо больше, чем

Венера Медицейская, хотя, впрочем, он кажется если и не ее мужем, то уж во всяком случае женихом.

Через несколько дней после моего приезда во Флоренцию одна из картин в зале Трибуны сорвалась со стены и сбила бедного «Аполлино» с пьедестала: он упал на пол и раскололся на три части. Узнав об этом, я бросился бегом в галерею Уффици и застал там великого герцога, который тоже бросился бегом из Палаццо Питти по коридору Ко-зимо I, чтобы своими глазами увидеть случившееся и оценить ущерб. Ущерб был велик, и вначале его даже сочли непоправимым; но флорентийцы — искусные реставраторы, и сегодня «Аполлино» вновь стоит на пьедестале, целый и прекрасный, как всегда, и вы не увидите на нем ни единой царапины.

Три недели спустя я прочел в одной французской газете, что «Аполлино» разбился, упав с трибуны; это сообщение немало позабавило флорентийцев, потому что в так называемом зале Трибуны никакой трибуны на самом деле нет. Тем не менее статья была написана одним из наших знаменитейших критиков, который за несколько месяцев до этого посетил Флоренцию. Правда, этот критик страдает близорукостью.

Венеру Медицейскую я оставил на закуску, как выразился бы Брийа-Саварен; ибо Венера Медицейская — одна из скульптур, по поводу которой уже были высказаны все мыслимые похвалы. И теперь, если вы не испытываете перед Венерой Медицейской восторг, граничащий с идолопоклонством, на вас обычно смотрят как на безбожника или, в лучшем случае, как на еретика.