Вилла Пальмьери

За четырнадцать лет Макиавелли в качестве посланника Флорентийской республики дважды посетил папский двор, дважды — императорский и четырежды — двор короля Франции. Его посылали с деликатными поручениями к Чезаре Борджа, к князю Пьомбино, к графине Фор-ли, к маркизу Мантуанскому, к правительствам Сиенской и Венецианской республик, и всякий раз он заключал выгодные союзы, расстраивал планы заговорщиков, собирал армии. Очень скоро его имя стали произносить с уважением не только во всей Италии, но и за ее пределами. К нему непременно обращались за советом, если надо было принять решение по сколько-нибудь важному делу. Флорентийский секретарь был признан самым искусным и самым опасным политиком своего времени.

Его возвышение было скорым и блистательным, но мало кому довелось пережить столь внезапное и стремительное падение. В 1512 году Медичи вернулись во Флоренцию. Чтобы упрочить свою еще не окрепшую власть, они должны были уничтожить все благородное и великое в республике. Началась расправа, и Макиавелли не избежал общей участи. Его обвинили в заговоре против кардинала Джованни деи Медичи, будущего папы Льва X, лишили должности, заставили тюрьмой и страшными муками искупить все его заслуги перед родиной.

Несмотря на ужасающие пытки, он ни в чем не сознался, ибо ему просто не в чем было сознаваться. Его заточили в С т и н к е. Чтобы понять, сколько он претерпел от жестокости своих врагов, надо знать, что это было за место. Оно представляло собой не одну, а несколько тюрем, каждая из которых имела свое наименование, свое устройство, свое назначение; в этих мрачных и скорбных стенах, как в Дантовом аду, были собраны все преступления, все бесчестья и все людские муки, туда бросали всех без разбора — и буйно помешанных, и продажных женщин, и банкротов (республика, жившая торговлей, не знала жалости к неисправным должникам); и если нужен был палач, а его почему-либо не оказывалось на месте, стражники отправлялись в Стинке, чтобы найти ему замену. Вот там-то, среди лишенных разума горемык, среди потерявших стыд женщин, среди утративших честь мужчин и очутился флорентийский секретарь. Камеры ужасной тюрьмы, выстроенные, а точнее сказать, вырытые по образцу Дзилье в Падуе и Форни в Монце, представляли собой круглые ямы, в которых узник не мог ни сидеть, ни лежать, ни стоять во весь рост. Это жуткое здание, запачканное кровью жертв, было разрушено по приказу нынешнего великого герцога; при сносе стен старой крепости во дворах, отделявших одну тюрьму от другой, были обнаружены глубочайшие колодцы, почти до краев наполненные человеческими костями. Сегодня от этого проклятого места остались лишь печальные и жуткие воспоминания, а еще — два сонета Макиавелли, написанные, или, вернее, продиктованные им в комическом и насмешливом стиле Буркьелло и Берни.

О! Поверьте, страшно читать это и видеть воочию, как великий человек, усмиритель тиранов, мужественный и суровый гражданин переносит пытку, храня улыбку на устах: он не желает оказывать честь своим палачам, принимая их всерьез.

Вот содержание этих сонетов.

О Джулиано! Здесь без солнечного света,

В зловонной яме, я влачу слепые дни,

Исполосованный, избитый. Искони Безрадостен удел гонимого поэта!

Бряцанье кандалов я слышу до рассвета.

Впиваются мне в грудь громадные слепни.

Как в Ронсевале, смрад, и в чаще Сардиньи,

В сопоставленьи с ним, — благоуханье лета.

Грохочет Этна здесь, и будто бы из тучи Средь молний, заревом пылающим объят,

Ниспосылает гром на землю Зевс могучий.

Засовы тяжкие ночь напролет скрипят,

Пронзая сердце мне внезапной болью жгучей.

Отчаянно кричит на дыбе мой собрат.

Но было мне еще мучительней стократ,

Когда я услыхал: «Здесь молятся за вас».

И в сердце робкая надежда вдруг зажглась

На то, что к Небесам молитва вознеслась,

Чтоб вы, отец родной, по милости своей Избавили меня от тягостных цепей.[26]

Во втором сонете говорится о некоем Д а ц ц о. Кто это был — безумец или злодей?

Стихами звучными и лирой сладкогласной,

Мой герцог, тешить вас я нежных муз просил,

Чтобы смягчить ваш гнев. Вновь из последних сил Прошу простить грехи моей натуры страстной.

От слов одной из муз я стыд познал ужасный:

«Кто смел меня призвать?!» Я имя ей открыл,

Но рот мой был зажат ее рукой атласной.

«Никколо?! Неужель?! Твоя претит мне ложь:

Ты Даццо, ты злодей, чьи связаны колени.

Во тьме, средь нечистот, ты стал бледнее тени И на помешанных, наглец, ты стал похож.

Ничтожество, смешны твои мольбы и пени!

По справедливости ты в кандалах живешь!»

Я тщетно ей твердил, кто я на самом деле.

«Бред, — муза молвила. — Поди, невежа, прочь!»

О Джулиано, мне терпеть хулу невмочь!

Так докажите ей, что я — Макиавелли.[27]

В этом сонете Макиавелли пожелал напомнить о своих комедиях. В самом деле, величайший политик Италии был еще и величайшим комедиографом своего времени.

Другие наиболее известные сочинения Макиавелли — это «История Флоренции», «О военном искусстве», «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и «Государь». Наделенный глубоким умом, верным и острым глазом, флорентийский секретарь видел людей и события с высоты своего гения: он не боялся вонзать свой аналитический скальпель в самые неприметные жилы, в самые потаенные уголки человеческого сердца. Рожденный в эпоху разврата, коварства и насилия, он с холодным бесстрастием изучал порок и преступление; он обращался к образам древних героев, чтобы они служили примером для изнеженных и измельчавших современников. В своих трактатах он подробно и с величайшей точностью описал различные формы правления, не отдавая предпочтение ни одной из них.

Он сказал народам: «Вот как нужно основать республику, вот каковы причины ее величия и ее упадка». Он сказал государям: «Вот способ правления, единственно возможный сегодня». Это ужасно, но это неопровержимая истина: надо, чтобы государь всегда оказывался прав в глазах подданных; силу надо побеждать силой, хитрость — хитростью, ложь — ложью. Вы хотите скипетр и пурпур? Возьмите их, но знайте, с чем вы имеете дело: скипетр — это железо, пурпур — это кровь.

Макиавелли подхватил великую мысль о единой Италии, высказанную Данте. Самым серьезным препятствием к объединению страны был папский Рим. Чтобы мечта Данте и Макиавелли, мечта всех великих сынов Италии, могла сбыться, обе власти, духовная и светская, должны были устремиться к единой цели; то есть надо было найти государя, достаточно могущественного, чтобы стать во главе национальной армии, и папу, достаточно тесно связанного с этим государем либо общими интересами, либо узами дружбы, чтобы поддержать его. Дважды в своей жизни Макиавелли приходил к мысли, что он нашел такого государя и такого папу, членов одной семьи: в первый раз это были Александр VI и его сын Чезаре Борджа, а затем Лев X и его племянник Лоренцо Медичи. Им было по силам завладеть Италией и обеспечить ее независимость. Вот почему секретарь республики советовал Лоренцо пойти по пути Борджа, вот почему он обратился к нему с вдохновенным призывом освободить родину от иноземцев:

«Итак, нельзя упустить этот случай: пусть после стольких лет ожидания Италия увидит, наконец, своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей? Каждый ощущает, как смердит господство варваров».[28]

Разве не очевиден ход мыслей того, кто сказал эти слова? Пусть вначале Италия станет единой и могущественной страной, пусть иноземцы уберутся из нашего края, и мы сами сделаемся хозяевами земли, на которой живем; и когда настанет этот день, когда древо, которое мы орошаем нашей кровью и нашими слезами, пустит глубокие корни, довольно будет даже легкого ветерка, чтобы встряхнуть его ветви и тиран, кто бы он ни был, упал, словно спелый плод, и Италия обрела свободу!