Вилла Пальмьери

Джованни Гастоне ожидал будущего великого герцога в Палаццо Питти и принял его, лежа в постели, но не столько из-за недомогания, сколько для того, чтобы избежать формальностей этикета. Дон Карлос был шестнадцатилетный юноша, красивый, как подобает Бурбону, благородный, как пристало Медичи, искренний и прямой, как приличествует потомку Генриха IV. Джованни Гастоне, которого давно уже никто не любил и который привык покупать за золото видимость дружбы или любви, вскоре привязался к этому подростку, забыв свою прежнюю неприязнь к нему. И когда после завоевания Неаполя инфанта призвали править Королевством обеих Сицилий, Джованни Гастоне со слезами горести провожал того, кого он встретил со слезами стыда.

Преемником дона Карлоса стал принц Франциск Лотарингский. Великое герцогство Тосканское досталось ему как возмещение за его наследственные владения, окончательно присоединенные к Франции. Джованни Гастоне узнал об этом решении, лишь когда оно уже было принято; с ним даже не сочли нужным посоветоваться о том, кого выбрать его наследником: его уже вычеркнули не только из числа государей, но и из числа живых. И на то были основания, ведь Джованни Гастоне, изнуренный пороками, истерзанный горестями, сломленный унижениями, мучимый сознанием собственного бессилия, угасал с каждым днем. Из-за своих недугов Джованни Гастоне уже давно не мог держаться на ногах, но, желая оттянуть насколько возможно тот день, когда ему придется лечь насовсем, он приказывал переносить его в кресле из комнаты в комнату

Однако за несколько дней до смерти ему вдруг стало лучше: как бывает при некоторых болезнях, силы вернулись к нему, чтобы через короткое время оставить его окончательно. И он решил показаться из окна Палаццо Питти народу, который начал с того, что презирал его, потом боялся, а в конце концов полюбил и теперь каждый день собирался на площади перед дворцом, чтобы узнать о здоровье великого герцога. Когда Джованни Гастоне неожиданно показался у окна, в толпе раздались крики радости. Это был бальзам на израненную душу умирающего. Он протянул к народу, выказавшему ему свою любовь, руки, полные золота и серебра, хотя и понимал, что за этот миг счастья, дарованный ему Провидением, никак нельзя расплатиться. Однако министры, уже приберегавшие деньги для его преемника, стали упрекать его за такую неразумную расточительность; и тогда Джованни Гастоне, не имея больше возможности просто раздавать деньги, иначе его назвали бы мотом, объявил народу о своей готовности покупать отныне все, что ему пожелают продать. После этого величественная площадь перед Палаццо Питти превратилась в диковинный рынок, в невиданную доселе ярмарку. Каждое утро Джованни Гастоне с великим трудом поднимался по двойной лестнице, ведущей к окнам первого этажа и по непомерной цене покупал то, что ему приносили: картины, медали, различные произведения искусства, книги, мебель — одним словом, всё, ибо, как подсказывало ему сердце, то был способ вернуть народу хотя бы малую часть тех денег, которые незаконными поборами отнял его отец. Но вот 8 июля 1737 года он, против обыкновения, не появился у окна, и на следующий день народу объявили, что великий герцог скончался.

С его последним вздохом угас великий род Медичи, давший Тоскане восемь герцогов, Франции — двух королев, а христианскому миру — четырех пап.

Мы просим прощения у читателя за то, что, начав разговор о дворце, рассказали историю целой династии. Но эта династия угасла, ничто больше не напоминает о ней, стены, среди которых прошла ее жизнь, немы, и некому сказать путешественнику, который осматривает эти великолепные, увешанные шедеврами покои: «Здесь лились слезы, а здесь была пролита кровь».

И потому мы решили, что следует предоставить альбомам путешественников и печатным путеводителям заботу перечислять все картины Перуджино, Рафаэля и Микеланджело, какие находятся в Палаццо Питти, возможно, богатейшем из дворцов, хранящих произведения искусства, а самим заняться более трудным делом — рассказом о политической истории этого дворца.

Это поможет путешественнику сравнить прошлое с настоящим, прежних хозяев дворца — с теперешними, Тоскану былых времен — с Тосканой сегодняшней, а такое сравнение избавит нас от необходимости воздавать правящему Лотарингскому дому, преемнику великого дома Медичи, хвалу, которую легко было бы принять за лесть, хотя целый народ может засвидетельствовать, что во имя истины нам нужно еще выше оценивать его правителей.

III

АРНО

Если, выйдя из Палаццо Питти, вы пожелаете перейти в старый город, то можно воспользоваться на выбор одним из трех мостов: Понте Веккьо, ведущим к площади Синьории, Понте делла Тринита, ведущим к площади того же названия, и Понте алла Каррайа, ведущим к площади Санта Мария Новелла.

Раз уж я упомянул мосты, читатель, надеюсь, сочтет уместным, если я сейчас попытаюсь загладить несправедливость, допущенную мной в отношении Арно.

Однажды, не помню уже где, я написал, что, если не считать Вара, Арно — самая крупная река без воды, какая мне известна. Вар, не привыкший к упоминанию о нем в литературе, ничего мне не ответил: возможно, ему даже польстило такое сравнение, а вот с Арно вышло иначе. Превратившись в аристократа, Арно стал болезненно относиться к замечаниям на свой счет. Арно решил, что его смешали с грязью — то есть не его воду (этого уж точно не было), а его честь. И Арно выразил свое негодование, но не через газеты, как было бы во Франции, — к счастью, в Тоскане нет газет, — а через своих соотечественников.

Одна из характерных особенностей Италии — это обостренное национальное чувство ее обитателей. Я имею в виду не то великое национальное чувство, которое приводит людей к политическому, гражданскому и религиозному единению, которое делает государства могущественными, а народы — сильными; я говорю об ограниченном, мелком, эгоистическом национальном чувстве, восходящем к эпохе маленьких республик. Не следует слишком уж порицать такое национальное чувство, каким бы неуместным ни казалось оно на первый взгляд: именно ему Италия обязана половиной своих памятников и большей частью своих шедевров.

Но в наше время, когда в Италии, как и во всех прочих странах, редко воздвигают памятники и редко создают шедевры, это национальное чувство перерождается во враждебность ко всему иностранному. В противоположность Франции, которая, словно беспечная мать, не дорожит талантами своих детей, которая недооценивает все, чем она обладает, и превозносит все, чего ей недостает, Италия — это ковчег завета, неусыпно охраняемый целой армией антиквариев, ученых и поэтов, и любого, кто посягнет на одну из ее бесчисленных святынь, ждет немедленная смерть.

Если бы какой-нибудь флорентиец, приехав в Париж, дурно отозвался о Сене, нашлось бы множество парижан, которые тут же принялись бы говорить о ней всевозможные гадости; во Флоренции все обстоит иначе. Я сказал, что в Арно мало воды, и весь город не мог успокоиться, пока мне не доказали, что воды в Арно хоть отбавляй; правда, доказали примерно тем же способом, каким бальи доказывает Каде-Русселю, что он рыба. Но какое это имеет значение! В конце концов, я, как и Каде-Руссель, признал, что был неправ, и, думаю, сейчас столица Тосканы уже почти простила мне эту мою оплошность.

В сущности, меня ввел в заблуждение случай, действительно имевший место несколько лет назад. Один из моих друзей побывал в Тоскане зимой 1832 года. Как известно, зима в том году выдалась необычайно дождливая, и это сказалось на Арно. По дороге из Ливорно во Флоренцию у моего друга было множество затруднений с веттурини, и он очень пожалел, что не воспользовался таким удобным средством передвижения, как пароход. Прибыв в гостиницу г-жи Хомберт, он увидел из своего окна, что вода в Арно поднялась почти до набережной, и позвал гостиничного лакея.

— Черт возьми, какая же у вас тут чудесная река, друг мой! Куда она течет? — спросил он его.