Страница 4 из 8
Но он замолкал. Всегда делал именно так: доводил до точки кипения, забрасывая в котелок свое последнее слово, и ждал. Ждал, когда она взорвется или покроется пятнами алого цвета от злости.
Наверное, так устроено наше восприятие — люди всегда запоминают те моменты, когда эмоциональный фон становится нестабильным на почве той или иной ситуации. Будь то радость или грусть, злость или возбуждение, волнение или сострадание. Но для себя Грейнджер отметила, что именно тот спектр эмоций, что вызывал в ней высокомерный слизеринец, так четко отпечатался в её сознании, прорезаясь отголосками прошлого в моменты её размышлений.
Осязаемость тех эмоций, что вызывал Малфой, до сих пор покалывала где-то на подкорке.
Гермиона сочла это удивительным.
Стоило ей увидеть его. Стоило Драко поднять на неё взгляд поверх головы некой особы, которую Малфой по-джентельменски проводил, указывая рукой на широко распахнутые двери. Гермиона в защитном жесте прикоснулась к шее. Будто его взгляд был режущим проклятием. И сейчас, вздёрнув подбородок, она увидела, как губы мужчины дернулись. Малфой мельком, лишь заметно для неё, качнул головой. Грейнджер восприняла это как усмешку.
Мы не в школе, чёрт тебя побери, Малфой! — Хотелось ей шикнуть на него.
Вся напускная вежливость прошла, уступая место неловкости, когда, кивнув очередному, вошедшему в поместье, он двинулся к ней.
Грейнджер прикрыла глаза, переносясь в воспоминаниях на несколько недель назад.
Единственное, о чем она могла думать: её стоны, его слова, запах свежести и цитруса от листа пергамента, пальцы, скользящие по клитору, и оргазм с послевкусием табака на кончике языка.
Гермиона всегда любила анализировать. Строила логические цепочки, не торопясь с выводами. Но здесь, в этой ситуации, в той, что она оказалась, девушка отказывалась думать. Она просто хотела чувствовать.
Она не могла сказать, что живет в одиночестве. Не могла, пока не стала ближе со своим инкогнито.
Спустя несколько дней её молчания ей показалось, что «М» и вовсе забыл о существовании девушки. Её обижало это. Конечно, если рассудить здраво: она не имела права требовать его внимания. Не хотела навязываться и докучать. Но… он был нужен ей. Она так привыкла говорить с ним…
Гермиона сидела перед шкатулкой третий вечер подряд. Взяв в руки, на этот раз — ручку, она писала и зачеркивала слова приветствия.
Девушка не могла объяснить своей неловкости. Гермионе казалось, что будет глупо благодарить его. Будет глупо спрашивать о том, почему он молчал. У них не было никаких условностей. Не было и намёка на какие-то обязательства.
Это было простым развлечением? Способом разрядки? Самоудовлетворение на фоне долгого воздержания? Но почему с ним?
Гермиона и раньше делала это. Нечасто. У неё просто не хватало времени и сил после рабочего дня и будней, проведённых в отделе тайн.
Думая о мужчине, её бёдра инстинктивно сжимались. Она хотела повторить. Грейнджер заливалась краской. Её щеки пылали при воспоминании себя. Влажной. Раскинувшейся на постели. С рукой зажатой между ног.
«Девушке, привыкшей держать всё под контролем, сложно смириться с тем, что она позволила незнакомцу проникнуть так глубоко в её мысли. — прочла Грейнжер, чувствуя, как кровь закипела. — Я дал тебе время смириться и принять тот факт, что это было удивительно, приятно и взаимно. Это обязательно повторится…»
— Вот же самоуверенный… — прошипела она, отворачиваясь от бумаги.
Когда Гермиона написала ему, сделав вид, что ничего не было, ответ пришёл незамедлительно. Он что, готовился? Написал заранее? Ждал, пока она: «примет своё влечение к постороннему»? Господи, Боже…
«Не бойся своих эмоций. Не бойся меня…»
Грейнджер пылала. Ей хотелось опровергнуть его слова и изложенные «факты». Она ведь не из тех, кто сдаётся, правда?
Но был ли в этом прок?
Она — хотела. Она — хочет.
Может, пришло время признаться себе, что, спустя полтора месяца их общения, они могут… быть собой?
Гермиона до трясущихся рук боялась этого. Боялась, что они не оправдают ожидания друг друга. Конечно, глупо утверждать тот факт, что её внутренняя составляющая была невероятно впечатляющей. Хоть в этом и заключалось их общение. Возможно, «М» знал Гермиону даже лучше собственных друзей девушки. Знал её страхи, желания, чувства.
Он раскрывал её. Медленно. Чувственно. Тонко.
Ей нравилось, что он мог поддержать её во всех темах. Пусть то были споры или же мирная беседа. Им было о чем поговорить. И это пугало. Сейчас — это пугало больше всего. Потому что желание услышать, увидеть свое имя на пергаменте, написанное почерком человека, что словно вкладывает в каждую букву всю сосредоточенность, стало для Грейнджер личным тригерром и самым большим желанием.
Две недели спустя Гермионе захотелось провалиться под землю. Дважды за день.
Первым её обрадовал мистер Вольфонд.
— Это обязательное поручение, Грейнджер, — прокашлялся мужчина, встряхивая газету перед собой. — Не желаю слышать отговорок.
Сказать, что Гермиона пребывала в шокированном состоянии — ничего не сказать.
Малфой Мэнор, конечно, славился своими приемами. Драко производил ошеломляющее впечатление на прессу зваными собраниями, что проводились для таких же, как он. Чистокровных. Успешных. Злых и самовлюбленных волшебников.
Она не понимала — почему? Почему именно она. По словам своего начальника, Драко проводит благотворительный вечер, средства из которого пойдут в фонд поддержки молодых волшебников, что открыл Забини.
Забини. Гермиона готова была фыркнуть на это заявление. Естественно, она слышала, что слизеринцы стали… ответственными и чуть ли не самыми честными и правильными людьми. Она не верила прессе, что тот, кто устраивал вечеринки в выручай комнате, протаскивал алкоголь в Хогвартс, вёл себя столь высокомерно, — стал таким правильным.
Прошло десять лет. — Завыл тонкий голос в голове. — Они изменились.
Гермиона, закатив глаза, поняла, что спорить с руководством бесполезно. Что она приглашена в качестве представителя международного сотрудничества волшебников, где девушка изначально хотела работать, пока её не встретил Вольфонд.
Приняв свою участь на приближающиеся выходные, Гермиона вернулась домой совсем не в настроении объяснять мужчине, что стряслось.
Это был второй раз, когда девушка хотела проклясть всех Невыразимцев. Точнее, одного. Того, чьи приказы она исполняла.
Грейнджер пялилась в эти строки бесчисленное количество времени, пока пальцы не перестали что-либо чувствовать, и лист пергамента, словно шутя над ней, слишком плавно опустился на паркет.
« … К сожалению, в эту субботу вечером я вынужден «покинуть» тебя. Благотворительный вечер в поместье Малфоя. Мне необходимо быть там…»
Малфой улыбался.
Это… не то чтобы было открытием, нет. Скорее предчувствием. Тем самым ощущением, когда он закуривал. Совершая первую затяжку, ему всегда казалось, что это похоже на альтернативный глоток кислорода. Того самого, что мог его успокоить. Теперь же, подобно маггловской зависимости, глотком воздуха стали эти бумажки. Значения которым он придал с самого начала.
Авис. Авис. Авис…
«… Я хочу почувствовать твои губы на своём теле…»
Такая нужная. Мягкая и нежная… Он представлял её тело под собой. Трепещущее желанием и похотью. Представлял её губы, искусанные им. Слышал звук, прекрасный-невероятный-ошеломляющий звук её приглушенных стонов.
Ладонь двинулась вверх-вниз. Большим пальцем Малфой провел по головке члена, собирая тягучую смазку.
« … Я… я хочу попробовать на вкус твою кожу. Слизать выступающие капли пота с твоей шеи и горла…»
Её незаменимый запах. Он ощущал, как в воздухе витает опьяняющий вкус Грейнджер.
… Чёрт… Он представлял, какой она может быть. Какой дикой становилась ведьма, стоило её чуть завести. Нужна. До очертенения нужна, Грейнджер. До лихорадки. До приступа. До тепла в животе.