Страница 61 из 67
Никогда не видела, чтобы кто-то так сильно злился из-за сумасшедшего бреда старого мужчины.
- Ёжики! Ёжики! – пискнула я, зрея пораненные части, пытаясь вцепиться в них своими пальцами и попытаться излечить дуновением. - Пойдём в гараж, у меня там есть бинты.
Привыкшая к тому, что каждый вопрос остаётся без ответа, я решила не питать бессмысленных надежд в невозможное, и потому попросту повела папу в свою обитель, перевязывать костяшки с кровью на них. Данная сцена происходила в молчании, в абсолютной напряжённой тишине. Меня так и распирало спросить что-либо, но вместо этого я лишь кусала губу, и оставляла всё застывшим на своих устах.
Создавай тысячи вопросов, но никогда не получи на них ответа.
Идиллия прервалась Михаилом, который явился сюда сразу после сообщения отца. Именно с приходом моего верного друга, он начал рассуждать о том, что ему совсем скоро, завтра, потребуется уехать прочь снова. Рассказывал он так громко, будто бы специально для того, чтобы услышала я. Очевидно, он знал, что, несмотря на то, что мой носик роется в несчастных запчастях, я внимательно слушаю каждое его слово, внимая и понимая, что совсем скоро папа пропадёт на очередной долгий промежуток. Быть может, даже дольше, чем его обычные и привычные уже мне три месяца, но, свыкшаяся с таким бедствием я даже не хотела реагировать и выдавать, что полностью вобрала в себя их диалог.
- Как твоё возобновление Волги? - обратился появившийся подле Миша.
- Чтобы красотка поехала, нужен подходящий двигатель, а таких сейчас нигде не найдёшь, так что…
- У тебя краска на носике.
Вытащив из кармана носовой платок, он, водясь как с маленьким ребёнком, протёр тёмное пятно, а после мило улыбнулся.
Выдавив улыбку, я пискнула несчастное «спасибо». Прекрасная братская забота.
Насколько же он был всё-таки добрым, невзирая на образ, который так старательно создавал. Глядя на него, легко можно сказать, что он циничный, наглый, пропитанный лишь только жаждой наживы, в то время, как он являлся невероятно хорошим товарищем и поддержкой, за которую можно держаться всегда.
Даже сейчас он выдал предложение с тем, что отправится искать необходимую деталь, пока я буду заниматься остальными изменениями и обновлениями. Пока мы обговаривали данную ситуацию, папа убрал прочь аптечку, и забрался на передний диван со стороны пассажира, задрав голову высоко наверх и сидя в абсолютном молчании.
- Что ты делаешь? - хохоча задала вопрос я, приблизившись к окну.
- Дашь отвёртку?
Папа может и знал много разных вещей, каковыми кормил меня в детстве, но в этой машине он не разбирался вовсе. Когда только я в первые года рассказывала о ней, он по ошибке называл её “Победой[2]”, и даже сейчас по-прежнему часто забывал её наименование.
Такое значило, что в его планах было не самое лучшее желание, которое мне бы очень хотелось остановить.
- Ты собираешься делать больно моей малышке? - шепнула я, не желая отдавать ему инструмент.
- Всего лишь хочу оставить тебе на память красивое воспоминание.
Лиричностью папа ушёл совсем недалеко от Прохора, которого сам же выгнал из нашей квартиры. В последнее время он часто страдал сентиментальностью. Но при этом его мысли были сильно другими, довольно приземлёнными, но и весьма и весьма смысловые.
Желание иметь в своей машине ещё один кусочек папиной любви принудил меня протянуть ему отвёртку, искренне молясь, что он не покалечит нечто дорогое.
К счастью, папа покосил мою машину не сильно, и лишь слегка травмировал внутреннюю часть бардачка, оставив там единое короткое слово.
- Meilem, - произнесла я, не понимая значение данного слова.
- Это “любовь” по-литовски.
Весьма странный выбор языка напугал отчасти меня, но оба мужчины расхохотались и умилились написанному слову, отчего и я решила не придавать большое значение и не задумываться вглубь.
- Откуда ты знаешь литовский? - лишь буркнула я.
- Было время, учил, - ответил, как всегда, весьма туманно папа. - Важно другое: это слово для тебя. Помни, чтобы не случилось, лисёнок, оно здесь, значится, как я тебя очень и очень люблю.
Уголки губ поднялись сами, а от такой откровенности, совсем не привычной для вечно хладнокровного папы, мои щёки покраснели.
- И я тебя люблю.
Недолго сжимая в руках мои пальцы, он их отпустил, глядя на меня печально, преисполненный бесконечной отцовской любви.
Той же ночью мы вместе посмотрели фильм, а наутро он уже испарился восвояси в свою командировку.
Предстоящие несколько дней казались фантастически странными. Бабушка завесила все серванты с задней стенкой зеркалом, объясняя это, как необходимость, потому что всё покрывается пылью, а после даже закрыла телевизор, говоря, что он сломался и до последнего отказывалась давать мне разрешение на починку. После, меня удивила Влада, которая захлёбывалась ночью в слезах, а на утро испарялась то на работе, то в гараже для стрельбы, куда я старалась не являться вовсе, потому что там витала та же самая неприятная атмосфера напряжённого молчания.
Чудилось, что все старательно притворяются, играют в каком-то спектакле, беззвучном кино, а ты не можешь ничего понять без разъяснений и ничего не сделать.
Единственное желание, которое охватывает тебя - это стремление отделиться, упиться каким-то делом, лишь бы заполонить непонятную тишину, сопровождаемую занавешиванием зеркал и поеданием по утрам блинов с мёдом. Ничем другим, кроме как исполнением заданных дел, я заниматься не могла, потому что, как и типично было в данной семье, ни на один свой вопрос я ни от кого ответа так и не получила.
Вскоре эта непонятная атмосфера молчания, горя, которое шло шлейфом за моими близкими, но такими безмолвными товарищами, из прочной ткани превратилась вначале в прозрачную органзу[3], а потом и вовсе в лёгкую дымку, надуманную лишь только нервными окончаниями, которым ещё что-то чудилось.
По прошествию двух недель с папиного отъезда, мне все-таки позволили проверить детали телевизора, или, если быть точнее, узнать, что тот пухляш цел и невредим, и по-прежнему согласен работать.
Дымка оказалась такой лёгкой, что без знания, что она когда-то была, её невозможно заметить, особенно, учитывая то, что настроение моих товарищей сменилось на совсем другое лишь щелчком. Да, хладнокровие возвратилось, но сопровождалась оно исключительно непонятной злобой, резкими всплесками матных слов, которые иначе так и хотелось прозвать «непониманием».
Порой Влада застывала на месте, задумчиво глядя в сторону, а потом бурчала себе под нос “да бред”, после, верно, снова в голове переходя к копролалии[4].