Страница 18 из 66
Такой же важной частью как и внезапность является давление «общественности», или склонность к конформизму — базовая идентификация людей в форме со своими товарищами и сильное желание не разделяться с группой, выходя вперёд из неё. Батальон только недавно был пополнен до полного состава, люди плохо знали друг друга, узы боевого братства до конца ещё не сложились, но тем не менее, сам акт выхода вперёд тем утром в Юзефуве означал уход от товарищей и признание себя «слабым» или «трусливым». Кто мог «посметь», как горячо заявил один из полицейских, «потерять лицо» перед всем батальоном.195 «Если бы мне задали вопрос — почему я вообще стрелял вместе со всеми», — сказал другой, — «я бы ответил, что никто не хочет прослыть трусом». «Одно дело отказаться с самого начала», — добавил он, — «и совершенно другое — попробовать пострелять и не смочь продолжать».196 Ещё один полицейский, более осведомлённый о том для чего нужна смелость, сказал просто: «я струсил».197
Большинство допрошенных полицейских отрицали наличие какого-либо выбора. Узнав о показаниях остальных, многие не стали оспаривать того, что предложение Траппа имело место быть, однако заявляли, что не слышали эту часть речи или не помнили её. Несколько полицейских попытались описать проблему выбора, но не смогли подобрать слова. Это было другое время и место, будто они побывали на другой политической планете и политические ценности со словарём 1960-х были просто бесполезны в описании ситуации, в которой люди находились в 1942-м. Довольно нетипичным в описании своего состояния утром 13 июля был полицейский, признавший убийство двадцати евреев перед отказом от продолжения: «Я думал, что смогу контролировать ситуацию, и что без меня евреи все равно не избежали бы своей судьбы ... По правде говоря, в то время я об этом не думал. Лишь годы спустя мы по-настоящему осознали случившееся ... Лишь после меня впервые посетила мысль, что всё это было неправильно».198
Помимо лёгкой рационализации о неизбежной судьбе евреев даже в случае отказа, полицейские разработали и другие оправдания своему поведению. Возможно самой поразительной рационализацией всему является пример тридцати пяти летнего металлурга199 из Бремерхафена:
«Приложив усилия, я стал способен расстреливать только детей. Так случилось, что матери вели детей за руки. Мой сосед застрелил мать, а я застрелил её ребёнка, потому, рассудил я, что после смерти матери он бы всё равно умер. Это должно было стать, так сказать, успокоением моей совести — освобождение детей не способных жить без матери».200
Весь смысл этого заявления, значение выбора слов бывшего полицейского нельзя оценить без знания немецкого. Немецкое слово «освобождение» [erlösen] так же означает «искупление» или «спасение», когда используется в религиозном смысле. Тот кто «освобождает», тот Избавитель [Erlöser] — Спаситель или Искупитель!
В вопросе мотивации и сознательности самый вопиющий пробел в допросах — это любая дискуссия об антисемитизме. По большей части этим следователи не занимались, как и не стремились пролить на эту тему свет и сами допрашиваемые, по понятным причинам не желая оговаривать себя. За несколькими исключениями, вся тема антисемитизма покрыта саваном тишины.201 Что точно ясно, так это что озабоченность людей своим образом в глазах товарищей не могла сравниться с какими-либо их человеческими связями с жертвами. Евреи стояли вне круга человеческих обязательств и ответственности. Такая поляризация на «мы» и «они» между товарищами и врагами, конечно же, является стандартом в войне.
Создаётся впечатление, что даже если члены Полицейского Резервного Батальона 101 не принимали сознательно доктрину антисемитизма режима, они как минимум приняли слияние образа еврея и образа врага. Майор Трапп в своей утренней речи перед батальоном прибегнул к обобщённой идее о евреях как о враждебной стороне. Стреляя в еврейских женщин и детей, люди должны помнить, что враг бомбит Германию, убивает немецких женщин и детей.
Если лишь дюжина полицейских вышла вперёд в самом начале и избавила себя от предстоящей роли массовых убийц, намного большее количество либо искало способ незаметно уклониться от расстрелов, либо просило освобождения от обязанностей после начала казней. Сколько полицейских в этих категориях не поддаётся точному подсчёту, но оценка в 10-20% назначенных в расстрельные команды не кажется неправдоподобной. Сержант Гергерт, к примеру, признал снятия с команд пятерых людей из отряда в сорок или сорок пять человек. В группе Дракера-Штайнмеца, в которой было наибольшее количество допрашиваемых стрелков, мы можем идентифицировать шестерых полицейских, вышедших из дела после четырёх казней, а так же целый отряд от пяти до восьми, кто отказался значительно позже. Хоть число уклонистов и отказников и нельзя назвать незначительным, стоит не забывать, что одновременно с этим как минимум восемьдесят процентов стрелков продолжало заниматься казнями, пока все полторы тысячи еврея Юзефува не были убиты.
Даже двадцать или двадцать пять лет спустя, те, кто отказался уже поучаствовав в казнях, поголовно рассказывают о поглощавшем их физическом отторжении к своим действиям и называют это главным мотивом для отказа. Однако они не выражают этических или политических причин в основе этого отторжения. С учётом уровня образования полицейских запаса не стоит ожидать утончённой артикуляции абстрактных принципов, но отсутствие подобного однако не означает, что их отторжение не имеет в своей основе базовый человеческий инстинкт, которому нацизм радикально противостоял и который пытался преодолеть.202 Однако сами люди кажется не осознавали противоречие между своими чувствами и сутью режима, которому они служили. Слабость духа и невозможность продолжать казни, конечно, являлись проблемой для «продуктивности» и морали батальона, но не бросали вызов политической дисциплине и власти режима в целом. Действительно, 4 октября 1943 года Генрих Гиммлер самостоятельно санкционировал толерантность к подобной «слабости» в своей печально известной речи лидерам СС в Позене. Превознося повиновение как одну из главных доблестей всех членов СС, он однако сделал явное исключение для «тех, чьи нервы сдают, чей дух слаб. Такому можно сказать: хорошо, иди возьми свою пенсию».203
Достаточно редким явлением для полицейских было определение себя в «оппозицию» на основе политических или этических взглядов. Один заявил, что решительно отказался от действий против евреев, потому как был активным членом коммунистической партии и, таким образом, полностью отвергал социал-национализм.204 Другой заявил, что отказался от расстрела евреев, так как многие годы был социал-демократом.205 Третий поведал, что был известен в партии как «политически ненадёжный» и «ворчун», но не раскрыл своих политических взглядов.206 Некоторые обосновывали свою оппозицию режиму антисемитизмом. «Раннее в Гамбурге у меня уже сложилось подобное отношение», — сказал один ландшафтный садовник, — «потому что из-за проводимых против евреев действий в Гамбурге я потерял большую часть своих клиентов».207 Другой полицейский просто идентифицировал себя как «хорошего друга евреев» без дальнейших объяснений.208
Два человека, подробно объяснивших свой отказ, подчёркивали тот факт, что они не имели никаких карьерных амбиций и могли действовать свободнее остальных. Один принимал возможные недостатки своего выбора «потому что я не был карьеристом и не собирался им становиться, а был независимым умелым ремесленником, имел бизнес дома ... для меня ничего не значило отсутствие успехов в полицейской карьере».209