Смена

Заткнуть образовавшуюся дыру я пыталась разными способами. Сначала, как велят инста-богини – собой. Пошла на йогу, к психологу и записалась на третий, совершенно ненужный мне, греческий язык. С йогой не сложилось, когда в финале первого же занятия тренер предложила сесть к соседу на коврик и в течение минуты обсуждать всё новое, что мы узнали за сегодняшний день. Психолог с изысканной фамилией Альпиди продержался подольше: аж три недели смаковал мои детские травмвы. Потом, правда, в печальном разговоре про невесть откуда всплывшего котика Плюма, погибшего ужасно глупой и обидной смертью (оставленный зачем-то после операции на балконе, не отошедший от наркоза бедняга упал с пятого этажа), терапевт записал что-то в свой блокнотик и сказал: “Понятно – понятно, Плюм сделал плюх”. С греческим пришлось сдаться на стадии знакомства с расписанием – пары по третьему языку нам ставили в немыслимые для февраля 7:30 утра. Так мои познания остались на курортных словах «калимэра» и «малака» (последнее, кажется, не в полной мере печатно).

Попытав счастье в дружбе с собой, я решила найти альтернативу Люське, что, конечно, в зародыше было затеей, обречённой на провал. Таких как она просто не было. Пару раз я сходила выпить кофе с Камиллой из нашей французской группы – девочкой с мощным чеченским бэкграундом, которую отвозил «в школу» охранник. Провожал её до входа, встречал, сажал в машину и ни в коем случае её не касался. Даже, когда однажды Камилла, недостаточно крепко всадила шпильки своих лабутенов в сахарную корку крылечной наледи и глупо взмахнув руками, приземлилась на едва прикрытый совсем не ханжеской мини-юбкой зад, он не подал ей руки. И подумать страшно, что бы с ним сделали, тронь он глубоко династическую барышню пальцем. Камилла была невозможно, непростительно красивой и ежедневно появлялась в институте такой, словно после пробуждения ходила на массаж, укладку и макияж (не исключаю, что так оно и было). Как-то раз она призналась, что пошла в магистратуру, потому что институт – единственное место, куда отец отпускал её без сопровождения братьев и нелюбимого жениха. Потом она рассказала, что иногда ей удаётся уговорить охранника соврать отцу о пробках, чтобы хотя бы на тридцать минут встретиться с подружками в Кофемании. Что она боится маячивших впереди госов не из-за самих госов, а из-за того, что с окончанием университета кончатся варианты хотя бы изредка покидать отчий дом. Что следующая остановка после дома отчего – дом мужний, и так далее, и так далее. «А может аспирантура?», пошутила тогда я, но шутка не встретила понимания. Камилла просто не знала, что это, и потому лишь прищурилась подозрительно. Она также щурилась на словах «стипендия», «общежитие», «социальная карта», а однажды попросила меня сфотографировать метро. Это было даже интересно какое-то время. Особенно под Новый год, на который Камилла подарила мне сертификат на циклопические десять тысяч рублей в какой-то буржуазный магазин ароматических свечей. Я почти плакала, осознавая, что трачу четыре свои репетиторских гонорара на парфюмированный воск в красивой эмалированной баночке. Баночка эта находилась в нашей комнате на правах музейной редкости, зажигалась по торжественным поводам из соображений экономии и своим аристократическим присутствием в нищем убранстве создавала комический эффект. Кажется, ей даже удалось пережить нашу с Камиллой странную дружбу, довольно быстро исчерпавшую себя за отсутствием общих тем.

Ещё был шанс у рано женившегося и оттого рано повзрослевшего одногруппника Бори, который теперь подсаживался ко мне на лекциях и придушенно хихикал своим же армейским шуткам, половину слов из которых я не могла разобрать, отчего всё время чувствовала себя виноватой. Боря забавлял всех сам по себе – наличием в 21 год тёщи и совсем не зумерским увлечением рыбалкой. Случайно сделавший ранней матерью нашу одногруппницу Лялю, которой не осталось ничего кроме как бросить штудии и уйти в академ, Боря посещал пары с особым рвением, будто бы за них обоих, и превращался из-за этого в тот надоедливый тип людей, после общения с которым хотелось облегченно выдыхать.

В порыве отчаяния я вспомнила даже одноклассницу Леру, с которой мы водились когда-то в школе. Сошлись мы с Лерой на том, что почему-то единственные из класса палились на подлоге домашек. Сначала ИЗОшница Марья Сергеевна не хотела принимать наши работы, в которых нет-нет да проскальзывали чёткие взрослые линии руки наших мам. А работавшие на одной работе папы в ещё безинтернетные и безкомпьютерные времена скачивали нам, видимо помогая друг друга, одни и те же сочинения, после которых неизменно выходил конфуз и вопрос учительницы «а оценку мне вам тоже на двоих ставить?». В одном из печальных пустых автобусов вечера воскресенья я ответила на её сторик и позвала на кофе. Зря. При ближайшем рассмотрении настоящая версия Леры оказалось куда бледнее инстаграммной. Бывшая в школе непосредственной хохотушкой и математически одарённой, в своей взрослой модификации она будто бы напрочь утратила свой внутренний гений и запал. Лера не смотрела фильмов и не читала книг, не любила гулять, сплетничать и спорить. Тоска, в общем, зелёная. Скукотища.

Не найдя достойную эрзац-версию подруги, я и опустилась на дно, скачав Тиндер. Про Тиндер даже шутить не буду, все и так уже про него понятно. Скажу главное: моё трёхнедельное избирательное свайпание увенчалось свиданием с Вадиком. «Стилист, москвич, 30+ стран, люблю духовное саморазвитие и культурное обогащение, творческий, квартира своя». Изучив этот список добродетелей, я подумала: “Офигеть, так можно писать на полном серьёзе?” (оказалось, что можно). Ещё я подумала: Люська бы такое описалово точно заценила.

Короче, согласилась я на встречу. В противоположность предыдущим своим свиданиям, явки которых назначались в статусных культурных заведениях, я, памятуя о том, как на опере Гергиева мой желудок урчал громче оркестра, предложила Вадику самое искреннее, чего хотела в тот момент. Давай просто где-то пожрём? Вот так, без малейшего желания понравиться. Он охотно согласился. Я подумала тогда: ну, может, хоть волосы бесплатно покрасит. Хочешь поменять жизнь, так сказать, поменяй причёску. Он и поменял. Хорошо, кстати, поменял, приняв прямо на дому. Усадил в кресло, жестом фокусника раскинул опавшую с шелестящим выдохом парикмахерскую мантию и сказал тоном конферансье, гордо и явно не в первые: “Добро пожаловать в салон Влада Тупикина”. В тот вечер я вышла из его квартиры с новым цветом волос, первыми предвестниками кондидоза и ясным знанием: “Теперь у меня есть парень”. Волнительных ощущений я по этому поводу никаких не испытала. Ну, разве что зуд в известной области.

Надо отдать должное, в освободившийся после потери Люськи паз моей и без того шаткой жизненной конструкции Вадик подошёл как влитой. Я бы, может быть, даже и научилась бы снова полностью функционировать и зажила бы нормальной жизнью, не случись как-то раз общажная тусовочка по случаю конца лета, возвращения из отчего дома и начала учебного года. Мы были довольно пьяны к тому моменту, как она подошла и сказала, что очень соскучилась. И хотя я не увидела в этом и намёка на раскаяние, мы обнимались и рыдали друг у друга на плече. Наверное, если бы в мире существовал чемпионат по самому ванильному перемирию, нам дали бы грамоту первой степени.

На следующий день наступила осень и трезвость. Они в совокупности проявили проблему. Да, я простила. Но расщелина недоверия оставалась. Из неё посвистывало и поддувало холодом. Новая страница нашей дружбы все не писалась – она как лежащая под копиркой впитывала и впитывала отпечатки предыдущей. Мне казалось, что она снова, вся такая сверкающая, прямо в уличных туфлях зайдёт в мою стерильно прибранную жизнь, натопчет, возьмёт, что нужно, и испарится. Поэтому я и не возражала против «Чайки». Я почему-то очень надеялась, что эта поездка поможет нам склеить то хрупкое, что осталось между нами. Что весь анамнез затерятся в шелухе памяти, и я перестану её ненавидеть, завидовать лёгкости нрава и раздражаться на постоянное желание кокетничать со всеми подряд. Что любой страх перестанет по инерции протаскивать меня сквозь все колдобины нашей сложной истории.