Смена

Но у меня не очень получалось. Ситуация особенно усугублялась тем, что в какой-то момент мне померещилась химия, якобы возникшая между ней и Антоном. Не веря голосу здравому, я слушала голос домыслов. А ему, голосу домыслов, ой как не нравилось, когда Антон как бы впроброс говорил “Весёлая у тебя подруга” или когда Люся пискляво, с интонированием тянула при встрече «Зааааай». Я чувствовала постоянные уколы ревности от каждого раза, когда он даже просто смотрит на неё, а наблюдение за их хихиканием в курилке рождало в области груди приставучее чувство назойливой тревоги.

Короче, в день, когда Люся предложила випассану, я решила пресечь дерущую душу рефлексию. Прямо на собрании, где обсуждались правила завтрашнего молчания. Именно там мною и было решено подсмотреть, а не с Люсей ли Антон так увлечённо весь вечер переписывается. Я встала за ним на расстоянии полуметра. И ни хрена, конечно же, не увидела. А потом придумала такой финт – навести на его телефон камеру и увеличить зум до х5. Стыдно, конечно, но что поделать. И вот, значит, стою я в беседке с телефоном, типа фоткаю. Руки трясутся, предельное палево. Приближаю. И вижу: действительно переписывается.

Только не с Люськой.

А с кем-то, кто записан у него в телефоне словом ЖЕНА.

Увиденное здорово выбило меня из колеи. И это даже несмотря на тот факт, что мы, получается, были на равных: оба в несвободе. И потому в тот вечер ни в какую «Акварель» я не пошла.

То есть пошла, конечно, в надежде, что будет свидание. Но он в тот вечер был особенно хмур и вообще не обращал на меня внимания. Тогда всласть прорыдавшись на море, я пошла спать.

Светлячком в непроглядной тьме мерцала одна лишь завтрашняя тишина.

Жена

Эту коварную поступь не спутаешь ни с чем другим. Тускнеющая палитра, ноты холода в ещё теплых ветрах и затихающие ребячьи голоса во дворе; будто кто-то легонько крутит тумблер громкости. Но это всё намёки, иносказания. Она уже идёт на встречу, будто бы просто в гости, с добрыми намерениями. Будто бы «да я просто спросить»; так, постою, покурю. И ей поверят, впустят; лишь потом заметят крадущуюся опасливо тень.

Но будет поздно.

Мы не успеем, никто не успеет, и она снова сделает с нами это; снова обманет как маленьких. Сто раз ведь проходили, и вот опять, на те же грабли. Каждый раз нежданно, каждый раз негаданно, но каждый год одно и тоже. То, чего начинаешь бояться еще в самом начале июня. То, чему пытаешься противостоять весь июль. То, из-за чего в тревожном ожидании проводишь весь август.

Осень убивает лето.

Убивает безжалостно, глуша воспоминания о заеденных комарами ногах, спокойном сне с открытым окошком, предрассветных глупостях и длинной секунде в ожидании волана с задранной головой. Убивает первым опавшим сухим листом и первым надкусом балконного яблока, досадно подгнившего внутри. Первыми неласковыми осадками, первой неуютной лужей под неосторожной стопой. А там и первым морозом, обдавшим дыханием стёкла.

Тепло, может, и посопротивляется нехотя, для порядка: подарит надежду в виде бабьего лета. Но это обманка, фикция, отложенная казнь. Потом то всё равно начнётся другая жизнь. Нескончаемый щедрый пир опустеет. Зелень, что бесстыже пёрла с самого начала мая из всех щелей и взламывала асфальт, сгниёт. Крапива не потянет за свободную брючину, не ужалит в уязвимое, не заставит выругаться солёным словцом. В голосах людей зазвучит металл: их жизнями снова начнут управлять органайзеры, списки, данные обещания и прочее высокопродуктивнее бездушие. Лестничный пролёт, который летом даётся легко, в три секунды, через ступеньку, а то и просто стремительно по перилам, станет унизительным испытанием: тело обрастёт новым жиром, слоями одежды, капустно; а под шапкой будет потно зудеть. Табло расписания трамвая будет врать, что нужный 26-ой придёт через 3 минуты, и эта тройка будет оставаться недвижимой, долго, бесконечно долго, пока мимо один за одним проползут 57-ой и N1. Сапожки прохудятся, захлюпают, заставят спрятать под диван все в разводах колготы. Придётся лезть на антресоль за зонтом, сушилками для обуви, шарфом, варежками – то есть, одной, конечно же, варежкой. Они не дадутся в руки сразу, до них надо будет прыгать, прыгать, прыгать. Они посыпятся как снег на голову. И снег на голову тоже посыпется. Улицы забьёт дорожью: они вспомнят про кислую изморось, чавкающую жирную грязь, беззвучно осевший туман. Время тоже потечёт иначе. Это летом минуты летят без оглядки на мировые часы. Иногда они несогласованно увеличивают ход до скорости х100, что и не понимаешь вовсе: это сейчас было или не было? А иногда, спасибо за это, милостиво останавливаются: замирают, наполняют мир застывшей негой. Но теперь они будут размеренными, монотонными, тягучими, невозможными. Небо погаснет, из него будет лить; всегда, каждый день, безостановочно. Но это даже хорошо, если в субботу или в воскресенье – идеальное алиби для затворничества и сна длиною в целый выходной. Лишь иногда поползёт по обеденной скатерти солнце, но солнце это будет – холодное и злое.

Это лето не будет исключением, осень его тоже убьёт; оно закончится, как и всё остальное. Так я успокаивала себя, пытаясь прийти в чувство после обнаруженных мною родственных связей Антона. К малопродуктивной меланхолии располагали обстоятельства: укрывшая лагерь тишина впервые за долгие недели давала волю рефлексии.

Дети держались на удивление хорошо: девчонки делали пассы руками и передавали другу-другу свёрнутые в трубочки записки, над которыми без конца хихикали. Парни кидали мяч в кольцо; также как и всегда, только без ора и мата. Люся бдела старательно – как когда-то на випассанах бдели за ней. Уже в Москве, спустя время, она расскажет мне, что подговорила старших из нашего отряда соблюсти молчание в ответ на обещание не конфисковывать их сигареты. Видимо, концепция честного ретрита через аскезу в Люсином мире просто не имела шанса прижиться.

Я попросила прикрыть меня и пошла на море; на камешек – кажется, единственное у воды место, откуда не виднелась огромная вывеска «Чайка», украденная из вида торчащей утюгом скалой. На пляже было пусто: видимо, нависшие над посёлком пузатые тучи и метеосводка стращали туристов. За исключением двух дамочек в возрасте сорока: их подъетая целлюлитом плоть отдыхала прямо на песке, без зонтиков. Мне бы такую безмятежность, подумала я, вытаскивая телефон.

Да, в вопросах сталкерства равных мне не было, нет и не будет. Даже не спорьте. Будет с моей стороны голословным не посвятить вам в такую историю. Однажды на концерте Земфиры (своём первом в жизни концерте!), я влюбилась в парня, стоявшего рядом со мной. Высоченный, total black, но носу – круглые очки как у Сарта, рядом – компания их трёх девиц, заметно от него млеющих. Представляете, ровно на песне «Искала», клянусь вам, на строчке «А когда нашла, с ума сошла», этот чувак легко-легко оторвал меня от пола и посадил к себе на плечо. Так мы проорали остаток песни. Совсем как во сне, совсем как в альбомах, где я рисовала тебя гуашью. На финальном “ночами-чами-чами” он также легко снял меня и поставил обратно – как ставят на полку разочаровавшую при ближайшем рассмотрении вещь. Как будто ничего не было. А ничего ведь в сущности и не было. Для пацана – порыв. Для меня – замаячивший призрак абсолютно кинематогрфичной истории, о которой не стыдно рассказать друзьям. Я так сильно влюбилась в историю нашего знакомства – по-моему, даже больше, чем в сам объект увлечения. И тем же вечером я зашла в группу концерта Вконтакте и нашла его среди, без малого, тринадцати тысяч человек. Please don’t ask. (Кажется, даже задала какой-то вопрос, на который он ответил “ага»).

Открыв шоколадку и Facebook, я занялась своим любимым занятием – тщательным разглядыванием чужой жизни. Жена Антона, как оказалось, родилась в удобном для подсчёта и весьма далёком от нынешней даты 1980 году. Это, увы, не компенсировало того, какой роскошной она выглядела: тонкая барышня с мундштуком и хрупкой нервной системой (так во всяком случае казалось). Ей совершенно не шла профессия кондитера, ассоциировавшаяся в моём стереотипном сознании с кем-то румяномордым, предельно простым. Жена Антона была иного теста: неземной, точёной, прозрачной. Какие тут бисквиты с маслом, уму не постежиму.