Смена

Света Невская

Смена

В деканате сказали

В деканате сказали, что без практики не переведут на следующий курс. Потом, пожевав губы, добавили, что самые достойные виды деятельности уже разобраны. Достойными считались ковыряние бумажек в ИТАР-ТАССе и сопровождение на экскурсиях благополучных французских пенсионеров. В итоге нас с Люсей поставили перед выбором: переписывать картотеку факультетской библиотеки или поехать в лагерь «Чайка», вожатыми. Люся первый вариант сразу отвергла, мотивировав отказ аллергией на пыль и плохим почерком. Она об этом так быстро и складно отрапортовала, что никто из присутствующих не усомнился в честности Люськиных слов, – в том смысле, что ни грамма правды там не было. Тем более, до нашей методички уже давно доходили слухи про Люськины таланты по части художеств в студенческих зачётках и ведомостях. Но этой вечно всё сходило с рук. Моего мнения она даже не спросила: просто взяла две бумажки, расписалась за нас обеих, крепко вонзив свой ярко-красный, доведённый до божественного идеала ноготок напротив наших фамилий и деловито отправила меня собирать шмот. Пока в мой чемодан летели солнцезащитный крем, тёплые носки и лекарства от всех болезней – то есть всё то, что Люська никогда и не подумает взять с собой, потому что повезёт тысячу платьев, красных помад, каблукастых босоножек и миниатюрных нефункциональных купальников, – меня не покидало одно разъединственное ощущение. Не свою я жизнь живу, не свою.

Сначала журфак, на который поступила, потому что так хотели родители. Мои мама и папа – типичный институтский роман, про который с первого курса всем было всё понятно. Они оба представители редкого вида пар, чьи мнения всегда совпадают. То есть абсолютно во всём: от мелкого – вроде что есть на ужин и какие обои поклеить на даче, до планетарно-масштабного, типа как жить, чтобы было правильно. На моей памяти расходились они только в одном вопросе – моей будущей специализации. Тревожный отец, который, кажется, всю жизнь прожил в ожидании встречи с «чёрным днем», на которую копил и ради которого выжимался, сделав её смыслом жизни, молил об отделении рекламы. А мама считала, что идти надо на международку, ведь там «много мальчиков». Выбор мамы, которая и спустя 20 лет продолжала смеяться одним и тем же папиным шуткам, мне понятен. Женское счастье – был бы милый рядом. В других вопросах мама и папа всегда умели найти компромисс. Компромисс, как известно, только прикидывается изысканным способом найти выигрыш для обеих сторон, а на деле всегда оказывается ералаш. И моё имя – Виолетта-Виктория – лучшее тому подтверждение. Ума не приложу: неужели эти двое не понимали, что человек по натуре своей – существо ленивое, и потому такое неудобное нагромождение букв произносить не способен? Короче говоря, сложносочиненная конструкция трансформировалась в жалкий огрызочек Ви-Ви, с которым мне приходилось жить. Жить приходилось ещё много с чем: кофе с сахаром по ошибке, непроходимо тупыми учениками, одобренным папой женихом Вадиком, сапогами на размер меньше, потому что «из Италии», и вечной Люськиной придурью.

Кажется, тем единственным, благодаря чему я держалась на плаву.

***

Нам оплатили только проезд, и хватило выданного, естественно, лишь на плацкарт. Я предложила добавить своих и полететь. Люська сказала, что своих у неё нет, но мы обе знали, что это ложь: просто она страшно боялась летать, и в самолёт то входила, крепко накачавшись надёжной дозой коньяка смешанного с каким-нибудь абстрактным украденным из чужой аптечки -зепамом. Ещё нам дали каких-то стыдных денег типа суточных или премии; дали со словами: «на мороженое». Натурально на мороженое: мы эти 513, что ли, рублей, ещё не зайдя в поезд, потратили. Билеты покупала Люська, поэтому, ясное дело, всё перепутала: я оказалась на верхней полке вместо нижней, как просила, да ещё и одна, через семь вагонов от неё. Странно, что мы вообще тогда успели. Всем, вроде бы, и так известно, чем отличаются два разнесенных по полюсам кольцевой линии вокзала – Киевский и Курский. Но коварство первой буквы почему-то продолжает играть с пассажирами злую шутку.

Едва колёса поезда туго тронулись, едва послышался острый хруст разворачиваемой фольги, едва навязчивый, куриный, маринованный несколькими часами запах проник из начала вагона в самый его конец, едва успело исчезнуть из виду здание вокзала ко мне обратилась сидевшая по соседству цыганка. Разумеется, каноническая – с тремя сумками в чёрно-красную клетку, пятью мешками и плачущим ребенком, спрятанным за складки бесконечного бархата. Она попросила поменяться местами. Сказала: «Дорогая, войди в положение». Чтобы войти в положение, нужно было пересесть на боковую. Мне было страшно отказывать цыганке, но перспектива провести 27 часов на боковой полке не радовала, и я сказала нет – с полным пониманием всей ответственности за будущие раскаты громкого вагонного скандала. После чего, честное слово, услышала, как она прошипела: «Не поменяешься – прокляну».

Короче, пришлось согласиться. Став полноправной бенефициаркой моей полки, цыганка просияла и уже четко сказала: «Там, куда едешь, встретишь любовь. А через три дня, как познакомишься, будете целоваться». «И чё, на этом всё?» – хотела спросить я, но дерзить цыганке – дело сомнительное. Не стала. А спросить, сейчас понимаю, стоило, потому что слова оказались пророческими. Но про это потом. Сейчас про другое, про важный день – день нового заезда.

***

Смена, о которой пойдёт речь, была для нас третьей по счёту. Мне дали отряд плюс-минус тринадцатилеток. Это, я считаю, меньшее из зол. Под двумя остальными подразумеваются ярко накрашенные девицы и басящие амбалы в возрасте с 15 до 17. И малыши от 7 до 11. С ними совсем как-то боязно. Хрупкие, докучливые зверята. Отряд был смешанный, 19 человек. Прямо как в той песне про грустную статистику. Три Кати, две Маши, по одной Оле, Марине и Юле. И ещё один, кроме меня, объект сумасшедших родительских фантазий – Иванова Джульетта Петровна. Из мальчиков было два близнеца – Всеволод и Лука. Рыжие, веснушчатые, кривозубые с бесстыжими глазами. Кроме них – заикающийся Ваня с Чукотки, картавый Стасик, вечно сонный и вечно голодный Федя (в последствии – Кекс), очень громкие Денис и Петя, говоривший исключительно на мате Толя и коренастый Жорик. Жорик носил бежевые бриджи, майку-алкоголичку и крутил на пальце длинную цепочку со связкой ключей, являя собой точную версию своего отца в уменьшенной разве что ширине. Дать ему в руки борсетку – перепутаешь с таксистом. Он сразу предупредил меня, что матерится с шести, курит с восьми, а бухает едва ли не с рождения и что своим привычкам в лагере изменять не собирается. Милостиво согласился делать это за территорией. Конину с папкой глушим в гараже по пятницам, ясно, да? «Да и на здоровье», – ответила я. Жорик, не обнаружив потенциальное поле для конфликта, отправился участвовать в делёжке кроватей – лагерный baptism of fire, с первого же дня, увы, устанавливающего вожака стаи. «Чур, моя у окна» – гаркнул Жорик и ловким обезьянним прыжком долетел до самой козырной кровати – угловой, у стены, смотрящей на море. Несогласных с выбором Жорика не нашлось.

Память на имена у меня жуткая, поэтому в первый день я придумала вести в телефоне заметки, куда потом подсматривала:

Стасик – невысокий, в фиолетовых сандалиях, смешно подковыривает в носу.

Марина – одевается, как Бритни Спирс.

Жора – попросил сгонять за «Беломором».

Найди кто-то подобную заметку, меня бы, наверное, четвертовали. Я их поэтому не берегла – удаляла после очередного заезда. Заметка отправлялась в корзину, а вместе с ней имена, лица и истории детей. Они исчезали из моей памяти охотно. В отличие от других вожатых, я вообще ни с кем не сближалась. Удивлялась тому, как искренне Люська ревёт при расставании. Тому, что Ане не лень провести ночь за плетением десятков прощальных фенечек. Тому, что Надя после конца смены смотрит инстаграмы детей. У меня внутри не было ничего. Пустота. Белый лист. Однако в этот раз всё повернулось иначе.