Смена

Ну, как моё. Я как бы его просто «застолбила», сразу, заранее после некоторой сторисной прелюдии в виде огонёчков и остроумных панчей. Мы с ним к тому моменту несколько раз погуляли за ручку и я, выдержав для порядка пару свиданий, позволила себя поцеловать. После чего мы завалилась к нему домой в шесть утра, с хорошо угадывающимся силуэтом бутылки коньяка в кармане моего пальто, и встретили на пороге его маму, шедшую в церковь. Потом я заперлась в ванной, где меня долго и страшно выворачивало, а его мама, робко стучала и что-то говорила про возможное опаздание на исповедь.

Короче, довольно страшно мы с ним угорали, а Люська из-за этого будто бы нехорошо, подозрительно нехорошо вздыхала. Что-то скрывалось за её участливыми расспросами о моём наклёвывающемся романе, думала я, и думала, как оказалось, не зря. На каком-то общажном сборе она к нему так аккуратненько подкралась, примостилась рядышком будто б случайно и как залепечет на своём фирменном. Знаете этот момент на вечеринке, когда ты как бы активно разговариваешь с кем-то одним, тебе страшно неинтересным, потому что краем уха слышишь, что интересное не здесь, а совсем в другом месте, но уйти не можешь – не обрывать же виз-а-ви на середине слова. Так и стоишь как дура говоря ртом одно, а ушами слушая второе, мозгом думая, как бы тебе поскорее слиться. Вот так со мной в ту ночь и было. Только слиться, дабы предотвратить катастрофу, я так и не успела. Эти двое ушли в неизвестном (известном) мне направлении.

Надо сказать, в нашей тогдашней компании между мальчиками и девочками было не принято подтверждать статус и прояснять качество взаимосвязей. Будто мы на Вудстоке, в 69-м. Но не были мы ни на каком Вудстоке в 69-м, мы были в Москве 2018-го, а в Москве 2018-го так не решаются вопросы, это в конце концов не по-пацански – думала я. Я ещё много, чего думала. Что она дура, идиотка, эгоистка; что я имею право топать ногами, требовать. Потом была ссора, в которой мне много за что предъявили, – купила такое же платье, строила глазки Гошану, зажала какие-то шпоры и, кажется, не дала списать.

Мы не общались целый год. За этот год у Люси было три пересдачи по аудированию, и однажды она дошла до комиссии. Я очень переживала за неё и хотела помочь, спасти. А ещё я очень хотела, чтобы её отчислили. Чтобы на финальной пересдаче её раздавили, уничтожили. Чтобы завкафедрой Людов (Лютым прозванный, конечно же) дал ей, как и всегда поступал с неудачниками, проспрягать глагол etre, а она от волнения не смогла бы и этого. Чтобы ей сказали, что она разочарование курса и педагогическое фиаско. Чтобы она унижалась перед комиссией и вымаливала ещё один шанс. Чтобы после она плакала, размазывая по своей глупой роже зелёные сопли. Чтобы ей пришлось съехать с общаги. Чтобы она собирала свои монатки, а всё бы смотрели сочувственно и предлагали бы помощь, а сами думали бы: «Слава богу, не я». Чтобы она умотала нахер или к чёртвой матери в свой Рыбинск. То есть не к чёртовой, к своей – на вкусные харчи и стала наконец толстой, безразмерной. Чтобы вышла замуж за мента и родила от него, как и полагается в таких ситуациях ровно через полгода. Думаю, такая ненависть бывает лишь к самым любимым.

Люську не отчислили. Это было неудивительно: в мирное время мы хорошо учились, ноздря в ноздрю, но она всё-таки лучше. Выезжала на харизме. К тому же в вопросе изобретения отмазок и эффективно работающего вранья ей не было равных: Люськины родственники без конца помирали перед зачётами, а потому ну никак не давали ей подготовиться на 100 баллов. Но вы уж поставьте, пожалуйста. Ладно, Лаврецкая, в последний раз. Имена единокровников то и дело повторялись, что свидетельствовало о способности Люсиной родни к воскрешению – способности, не вызывавшей тем не менее не единого сомнения. Ей просто нельзя было не верить на слово, просто нельзя.

Я тоже не отставала. Училась пуще прежнего; увы, не для себя, а для некоего вымышленного соревнования. Моей главной мотивацией того времени была мотивация «на зло», и она меня не подводила. Никогда прежде мой рейтинг не достигал отметки 98, никогда в зачётке не было так тесно буковкам А. Но я знала, что этим искуственным пятёркам – грошь цена.

Я часто наблюдала за Люсей через стекло лингафонного кабинета, услужливо непрозрачного с внешней стороны. Огромные наушники сдавливали её маленькую голову и категорически ей не шли. Я видела, как она страдает: нажимает по сорок раз на кнопку повтора, вслушивается. Как карандаш в её руке не поспевает за болтовнёй диктора. Как она от злости швыряет в стену этот самый карандаш. Мне очень хотелось зайти внутрь. Но я не заходила. Кроме этих встреч были ещё встречи в «Переке» у нас на районе. Мне было вдвойне неловко, когда мы сталиквались тележками у товаров по акции: во-первых, от нашего случайного рандеву, во-вторых, потому что покупать “по акции».в целом всегда стыдилась.

Иногда я рассматривала её аватарку, на которой стояла редкой отвратительности фотография. Люська на ней была ненастоящая, чужая, не моя. Скобки рыжих бровей – густых и буйных в жизни – вскинуты презрительно. Прямая линия волос – обычно не знавших расчёски, неукротимых, как и сама хозяйка, – падает на дофантазированные ключицы. Лоб вылизан фотошопом. Ни морщинки буйной мимики, ни созвездий прыщиков от уничтоженной по грусти коробки конфет. Скульптурный изгиб шеи, кожа – холодный фарфор, на бисер веснушек и ни намёка, только румянец искусственный. Самая жуть – это, конечно, глаза. Злые, надменные. Взгляд изучающий, маринующий в ожидании. Всё как у её любимых инстадив. Спасибо, носик хоть оставила – вздёрнутый, капризный. В нём вся она, Люся; не картонная, не сделанная картинка. Такой скандал из-за неё мне как-то закатила, лайков недосчитавшись. Истеричный голосок вспыхивал в трубке, а я слушала молча и представляла, как вечный спутник Люськиного гнева – красноватое рваное облако – опускается с лица на грудь.

Вообще я думала, такое бывает только в сериалах на канале «Россия-1». В том смысле, что подобных поступков просто не существовало в моей системе координат, где всё было покрашено в чёрное и белое и поделено на простые категории: хорошо и плохо; других не было. Поэтому я знатно поехала кукухой и совсем перестала спать. Совсем-совсем. Да, приложение для медитации и счёт баранов не помогал: на 7 386-ом обычно звенел будильник.

Во французском языке есть выражение: Être fleur bleue, что значит быть сентиментальным, ранимым. А если дословно – быть голубым цветком. Вот я и превратился в него, этот самый голубой цветок. Настолько, что в какой-то момент на полном серьёзе стала помышлять выйти в окно. Не для того, чтобы на фейсбуке все бы тегали мою страницу со словами «Она была такая…». Не для того, чтобы Люся осознала неправоту. Нет, мне просто было очень больно, и боль эту хотелось как-нибудь поскорее выключить. От окна меня спас папа, вовремя взявший за ручку и доставивший к знакомой тётеньке-психиатрине, заведовавшей одним подмосковным ПНД. Тётенька была сестрой кого-то , некогда сидевшего с папой за одной партой. Кажется, так. Школьные связи не подвели: меня выслушали и выписали ударный коктейль из амитриптилина, флуоксетина и какого-то там ещё тина. Я вышла из тупика бессонницы. Сна стало много. Он придавливал к кровати, будто плитой, и не давал ничего делать. Помыть голову, помыть тарелку, выпить кофе – на том и держался день. Оптика мира от таблеток здорово изменилась: я смотрела на всё будто сквозь сальную муть захватанных очков. Ещё пришли новые десять килограммов, которые так и не отлипли от моей задницы. И вот за это всё – нет, не за предательство, а именно за это – я не могла отпустить злобу на Люську до сих пор. Обиду, как оказалось, простить куда проще, чем то море боли, в которое я из-за неё занырнула. Это море не отпускало, я тонула и захлёбывалась, не видя берегов и спасательной шлюпки. Именно с ним, а не с той мелкой интрижкой стала напрямую ассоциироваться Люся.

С уходом Люси из моей жизни много чего исчезло: спонтанность, понимание с полуслова, ощущение partner in crime. Нечего стало делать вечерами пятниц и суббот, не с кем стало делить один капучино на двоих, незачем спорить, на каком молоке он будет (я топила за ЗОЖ и всегда брала соевое, она – простое, понятное, жирностью 3,2%). Не с кем стало играть в “точки” на военной кафедре, куда журфаковские девочки шли по понятным причинам. Военку у нас было принято называть “войной”. Так и говорили: а война завтра будет? Ты на войну идёшь? Я с неё в итоге слилась. Сказала себе: “а ну её, это войну”. Мне и своей в тот момент было достаточно.