Смена

Однажды мне надоело стыдиться, и я ответила:

– Педагогическая миссия важнее сантиментов.

– Туше!, – ответил Виктор Михалыч. Обиделся.

Я не врала, к третьей смене миссия и вправду придумалась: отучить хотя бы 80 % отряда от слов типа «денежка» или «кушать», привить любовь к правильным ударениям, надоумить прочитать что-то из приличного и избавить от привычки вытирать руки об штаны. Сейчас понимаю, программу стоило бы насытить чем-то более прикладным: типа объяснить девчонкам, что, заслышав отмазку “давай без, у меня аллергию на латекс”, лучше бежать, куда глаза глядят. Ну, или, скажем, что худеть, вызывая рвоту – не айс и чревато выпадением зубов. Но у меня на такое почему-то тогда была кишка тонка (а жаль). Из моей головы, видимо, опарой лезли знания другого толка – бесполезные, совершенно не преминимые к жизни.

Парням свои идеи я продавала как инвестицию в будущее. Апеллировала к известным мне историям про свидания, скоропалительно завершившиеся после одной лишь ошибки в произношении фамилии Бальмонт. Но они не покупали, предпочитая другой ассортимент: сиги, чипсы, карты с голыми девицами. Женской же половине можно было и вовсе не продавать. Спасибо родителям постсоветского пространства, унаследовавшим от предков хитроумную укоризну: «Но ты же девочка!», взращивающую в самых уязвимых из нас безропотность, смирение и покорность судьбе.

Далеко не все в отряде с восторгом относились к идее внутреннего преображения. И я могу это понять: 21 день без материнских причитаний, отцовских разговоров, бабушкиной удушающей заботы и прочего воркования безусловной родительской любви хотелось провести по-человечески – то есть бессовестно и полноправно деградируя. Только не подумайте, что я была изувером или деспотом. Свои факультативные развлечения я никому не навязывала. Я не стремилась приручить бунтарей, довольствуясь образовавшейся, пусть небольшой, но всё-таки свитой. За поглощение пюре с ножом и вилкой я разрешала им не спать во время тихого часа, а за поедание супа, не загребая, а отгребая ложкой от себя, как велит этикет, – могла закрыть глаза на пропущенную вонючую ингалляцию.

Теперь вечерами, когда большинство девочек надевали розовые велосипедки и поролоновые лифчики, чтобы предаться жарким радостям пубертата на дискотеке, моя пятёрка собирались в беседке, кружочком. Единственный, пожалуй, за всю мою жизнь кружочек, где я была центром. Они все в панамках, потому что мы так договорились. Смотрят доверительно, будто бы думают, что у меня есть некое тайное знание. А тайного знания меж тем нет и в помине, поэтому повестка такая: «Вино из одуванчиков», «Над пропастью во ржи», «Гарри Поттер», «Джейн Эйр». Никаких чибисов, проблем чувства и долга, быть или казаться; в школе наелись. Демократичноть программы, правда, однажды сыграла со мной злую шутку – когда парни всё-таки притащились, читая вслух Чака Паланника, но больше гыгыкая и краснея на неловких словах. Потом быстро утратили к нашим собраниям всякий интерес, всё больше заражая друг друга широкой бесстыдной зевотой. Так мы и остались девичьи кругом: читали по очереди вслух, стесняясь своих голосов, учились говорить громко и чётко, не получалось, но всё равно читали и говорили, говорили, говорили. Я чувствовала себя лидером суфражисток, а ещё – впервые в жизни – что живу не просто так, а по специально задуманной кем-то причине.

Надо сказать, осмысленная миссия в лагере была не у одной меня. Например, буфетчица тётя Лариса в конфетно-розовых кофточках не ленилась ежедневно вырезать из наскоро читанной в автобусе газеты гороскоп и вставлять его под стекло прилавка. Циники скажут, что это, мол, хитрый маркетинговый ход. Но они это сделают, потому что не знают простого и понятного нутра этой женщины, свято верившей, что ось мироздания качается от показавшейся из-за угла чёрной кошки, злобно блеснувшего пустого ведра или разбитого зеркала. Она точно знала про жизнь больше прочих, а иначе зачем бы ей едва заметно кивать портрету Путина на входе в главный корпус и опасливо креститься, его протирая. Заботливо разглаженная бумажка лежала себе поверх сникерсов и дешёвых твердокаменных жвачек, ежедневно будоражила умы, вызывала споры и становилась главной темой для обсуждения за завтраком. Девчонки, перекрикивая друг друга, выясняли, у кого «сбылось вчера», парни похабили судьбы знаков на разные лады, а тётя Лариса улыбалась лукаво и думала себе всякое о предназначении пророка, служащего человечеству не как-то эмблематически, а на полную мощь.

Не менее пассионарным был физкультурник Виктор Михалыч, в прошлом спортсмен, но уже далеко не атлет. Некогда острые, судя по глядящих со старых стенгазет фотографиям, а теперь оплывшие черты его лица недвусмысленно намекали на некоторые неспортивные пристрастия. О принадлежности к ЗОЖ сегодня напоминали только кроссовки и ярко-красный свисток на шее. Видимо, в какой-то момент культуре физической он предпочёл культуру массовую, а потому вот уже двадцать лет в конце каждого мая он расчехлял свою тетрадку с анекдотами – 63 штуки, по количеству дней в трёх сменах стремительного лета – и рассказывал их на утренних планёрках. И ничто, ничто о не могло остановить колёса нержавеющего юмористического механизма. Это было нечто накрепко укорененное в жизни – такое же, как Путин, проёбанное первое января и отсутствие свободных мест в электричке, когда жарко, все потные, а ты с пятью сумками и очень устал. Анекдоты были откровенно тухлые, к тому же женоцентричные и полные мизогинии. Типа «Вожатая, пересчитывающая детей во время купания, очень надеялась, что после 27 идёт 29». Мы стоически хихикали. Профессиональная солидарность как никак.

Директриса «Чайки», по паспорту Ирина Тимофеевна, а в миру отчего-то Кубышка, была примером человека, неумело балансирующего на переферии эпох. Это проявлялась хотя бы в том, как она носила часы: на правой – Apple Watch, с которыми щепитильно сверялся пульс и шаги, а на левой – золотые с финифтью, совсем не статусные, для красоты. Мужний подарок. Она хотела быть современной, очень хотела, а потому общалась с детьми формулировками формата «Ну чего флексим, пионэры» или «Все вылезаем из телефонов! Кто не танцует, тот кринж!» Формулировки не встречали понимания, так как, видимо, были кринжем сами по себе. Ещё Кубышка любила мультимедийный подход в воспитании детей (то есть презентации power point) и не любила субординацию (то есть на полном серьёзе советовала вожаткам, как правильно устроить личную жизнь, потому как знала лучше всех, кто на самом деле кому подходит). Кубышка обожала власть и когда перед ней мелко кланяются, а потому без зазрений совести пестовала идею прямой зависимости благосостояния «Чайки» от собственной персоны на протяжении долгих двадцати семи лет. Такое отсутствие электроальной ротации никак не объяснялось, воспринималось как данность и никогда не вызывало вопросов. Да и удивить ли таким русский народ? «Без Ирины Тимофевны ничего бы не было», говорила она о себе. Почему-то в третьем лице. Всегда в третьем лице.

Пожалуй, единственный в «Чайке» персонаж, которому у меня никак не получалось симпатизировать, была старшая воспитательница Елена Санна Глызина, прозванная в лагере Гильзой – за фонетическое совпадение с фамилией и недобрый нрав. Занудная. Злая. Широколицая. Невыносимая как капитальный ремонт. Неприятно к тому же огромная, бокастая, задастая и животастая одновременно, она не разговарила даже, нет: всё цедила сквозь безгубый, компенсированный жирным слоем помады рот. Вот нас воспитывал комсомол, а вы непоротые. Вожатая она, ты погляди, майку вон какую напялила. Срам-то прикрой, не то выгоню за аморалку. Совсем уже оборзели мне тут секс на глазах у детей устраивать. Щас мне всё СПИДом тут перемажете. И так далее, и так далее. А ходила то как, как ходила – ответственной, решительной походкой, будто всегда на готове что-то разрулить или по морде дать, если надо, всему миру сообщая о намерениях воинственным цоканием каблуков. Нимб перегидрольной сахарной ваты над её головой обычно виднелся ещё метров за десять, и имел свойство, едва показавшись, портить всем настроение.