Человек-землетрясение

Единственное, что остается, это машины. Неистовые ящики из металла на ревущих, бешено вращающихся колесах. Фыркающие монстры, разжевывающие и проглатывающие свои жертвы. Проститутки, высасывающие твой спинной мозг со скоростью в 180, 190, 200, 210, 240 км/час. Божества, которыми можно управлять. А потом ты врезаешься в скалу, и такой верный парень, как Лутц Адамс, сгорает и кричит… кричит… кричит.

Ну и, наконец, женщины. Дышащие раны, которые никогда не затягиваются, а лишь раскрываются. Стонущая, скользящая поверхность; сладким потом пахнущие цветы плоти; наэлектризованные части тела; волосы, каждый локон которых мечет молнии; губы, таящие в себе целый мир: и ад и рай в одно и то же время…

Моя жизнь! Вот и все, на этом она кончается.

Господи, что же я за человек?»

И сейчас Боб Баррайс молча лежал на спине, а Пия нежилась рядом в белом махровом халате и без умолку говорила. Он ее вовсе не слушал, до него не доходило ни слова, ее голос доносился, как размытые звуки далекого приемника. И даже когда она его поцеловала, назвала «своим медвежонком» и излила на него целый поток нежности, он остался безучастным и отсутствующим.

Неожиданно он вскочил, оттолкнул Пию и пошел одеваться. Через десять минут он покинул номер, ничуть не удивившись, что Пия тоже была одета и шла рядом с ним. У входа в бар они остановились. Боб кивнул в сторону Гельмута Хансена, листавшего немецкий иллюстрированный журнал.

– Это он? – спросила тихо Пия. Взгляд ее стал холодным и опасным.

– Да, тот высокий блондин.

Пия Коккони встряхнула головой, рассыпав по плечам длинные черные волосы. «Почему бы ей еще и не заржать? – подумал неожиданно Боб. – Так вскидывают голову обычно дикие лошади, перед тем как встать на задние ноги и раздробить копытами противнику череп».

– Ты не против, если я с ним пофлиртую? – спросила она. Боб покосился в сторону Пии. Губы ее сузились, превратившись в смертоносное оружие, в нож, кромсающий сердца.

– Нет, но тебе придется нелегко.

– Он что, евнух?

– Отнюдь нет.

– Ты будешь ревновать?

– А ты хочешь дать повод? – Боб наблюдал за Гельмутом, как тот отложил журнал, отхлебнул глоток чая и взялся за итальянскую дневную газету. – Флирт я разрешаю. Но ведь ты хочешь переспать с ним, не так ли?

– Я хочу, чтобы он ел у меня из рук, как прирученная птица.

– Для чего?

– Он оскорбил меня и нарушил нашу идиллию. А меня раздражать опасно. У меня сильная воля, и что я себе вбила в голову, я этого добьюсь. Когда я вчера вечером с тобой познакомилась, я захотела тебя. – Она положила свою узкую кисть ему на руку, и неожиданно ему показалось, что это кусок льда прожигает его кожу сквозь костюм и рубашку. – Разве мы не подарили друг другу прекрасную ночь и восхитительное утро?

Боб молча кивнул. «Она хотела меня, вот что, – подумалось ему. – А я, безумец, воображал, что своей личностью одержал победу над принцем Орландом. Глупец! Марионетка! Лепечущий паяц! Еще одно поражение, где я чувствовал себя победителем. И вновь я ничтожество, пустое место».

Превозмогая бушующую ярость, он поборол в себе соблазн утащить Пию Коккони от двери бара, затянуть ее в какой-нибудь угол украшенного пальмами в бочках холла и без лишних слов, молча, как робот, задушить ее.

Вместо этого он улыбнулся холодной усмешкой сатира.

– Отвлеки его, – произнес он сухо. – Мне нужно время до обеда. – Он взглянул на часы. Через три часа он мог бы быть в Лудоне, полчаса на переговоры с Гастоном Брилье, три часа назад… Нет, он не поспеет даже к пятичасовому чаю. – До вечерних танцев, дорогая.

– Я пойду с ним в бассейн «Писсин де Террас». Согласен?

– Хорошо. – Боб коротко кивнул. Огромный круглый бассейн «Отеля де Пари», теплая вода которого менялась каждые четыре часа, был местом встречи денежных мешков. Здесь расслаблялись в воде и под зонтиками от солнца, потягивая ледяные напитки и предаваясь ленивой беседе о бессонных ночах в Монте-Карло, о барах и «Блэк-Джек-клубе», о званых вечерах на горных виллах и вибрирующих кроватях маркиза де Лоллана. Это был тесный, отгороженный от всех мир, в который Гельмуту Хансену пока не удавалось заглянуть даже через замочную скважину. Присутствие Пии открыло бы ему двери в эту волшебную страну с дурманящими и отравляющими ароматами.

– Оставь его в покое. – Боб Баррайс убрал ладонь Пии со своей руки.

– Все-таки ревнуешь? – Она хищно улыбнулась, обнажив зубы.

– Нет. Он мой единственный друг, я тебе уже говорил. Если ты пойдешь с ним в свою комнату, между нами все кончено. Крути ему голову, сделай из него танцующую обезьяну, испепели его, как солнце в пустыне, но не ложись с ним…

– Будь спокоен, дорогой. – Она быстро поцеловала его в ухо. – У него вид добропорядочного продавца Библии. А я уже двадцать лет не держала в руках Библии…

Боб отошел за бочку с пальмой и, кусая губы, наблюдал, как Пия Коккони своей знаменитой медленной, пружинящей походкой приблизилась к столу Гельмута и там остановилась. Хансен поднял голову и отложил газету на соседний стул. Он что-то сказал, и Пия ответила. Потом она села, и до Боба донесся ее мелодичный смех.

«Держись, парень», – подумал Баррайс и отвернулся. Насколько он знает Гельмута Хансена, Пия обломает об него свои красивые, белые, хищные зубы. Злорадно предвкушая это, он быстро покинул отель.

Снаружи ждал нанятый маленький «фиат». Портье передал Бобу бумаги и ключи, придержал дверь, что он обычно делал только в лимузинах дороже двадцати пяти тысяч марок, и пожелал счастливого пути. «Каприз богатых, – читалось в его взгляде, – могут себе позволить „бентли“, а нанимают занюханный „фиат“.

Спустя час Боб Баррайс ввинчивался в горы. Карта с маршрутом ралли лежала рядом с ним на свободном сиденье.

Лудон. Точка в скалах. Деревня, напоминающая орлиное гнездо. Люди действительно могут жить на самом невероятном кусочке земли. Там, где даже лисы бессильны, они строят свои дома.

Маленький «фиат», пыхтя и тарахтя, карабкался ввысь. Боб Баррайс откинулся назад и насвистывал веселую мелодию. Для него предстоящая сделка уже была заключена. Плюнуть – и забыть, как Лутца Адамса.

«Предложу до двадцати тысяч франков, – думал он. – Или, если это ему больше подходит, пожизненную ренту в 500 франков ежемесячно». Каждый месяц – 500 франков. Даже если он доживет до ста лет… что значат какие-то несчастные 500 франков для Баррайса? На две бутылки виски меньше в баре со стриптизом! Ну, подумаешь, один вечер будет не таким шикарным. Бывали ночи, когда он каждой танцовщице между ляжек засовывал стофранковую банкноту…

После почти трехчасовой езды Боб Баррайс увидел на горном плато каменные дома Лудона. Серые крыши были покрыты каменными плитами, стены выложены из тесаного камня. Жилища, от которых веяло вечностью… сотворением мира и его концом.

Частица этого светопреставления приближалась сейчас к мирной деревне, лежащей в сверкающем на солнце снегу.

Вот уже четыре столетия в маленькой лудонской часовне мужчины и женщины посылают небу свои молитвы и просят защитить их от сатаны. У них есть древний обычай: когда весь мир сходит с ума, жители Лудона собираются в церкви и сжигают перед алтарем пропитанное черным дегтем соломенное чучело.

Дьявола.

До сих пор это помогало… Лудон миновали все катастрофы и смуты, войны и бедствия, лавины и камнепады, засухи и наводнения.

Лудон охраняла Божья длань. Пока дьявол все же не появился. В маленьком «фиате».

Этого не мог предположить даже сам Господь Бог. Гастон Брилье стоял в маленьком сарайчике из криво сколоченных досок позади своей хижины и колол длинные поленья для печи, выложенной из камня и обогревавшей весь дом. На ней лежала раскаленная железная плита, на которой он варил, жарил, сушил. Долгие зимние вечера со снегопадами и ледяным ветром заставляли с нетерпением ждать прихода весны, подобно тому как ждут ее в глухой сибирской деревушке где-нибудь в тайге. И для Гастона оставалось достаточно времени для размышлений о смысле жизни. За последние сто лет, если не считать проведения электричества и телефонного кабеля, здесь вряд ли что изменилось. Дорога, правда, получила твердое покрытие, но смотря что называть твердым, потому что после каждого мороза она выглядела как лицо, изрытое оспой. В Лудоне было четыре машины: у бургомистра, священника, ветеринара и трактирщика Жюля Беранкура, который, очевидно, страдал непонятной болезнью, поскольку оставалось загадкой, как можно было растолстеть здесь наверху, в Лудоне. И еще одно новшество пережил Лудон: полицейский участок. Это был маленький новый дом по соседству с трактиром, единственный, кстати, выкрашенный в белый цвет, и в нем сидел жандарм Луи Лафетт, угрюмый тридцатилетний мужчина, холостой, с больной печенью и вечно ропщущий на судьбу за то, что она забросила его в это горное гнездо. «Кто-то должен здесь быть! – причитал он. – Кто-то должен представлять государство и следить за порядком. Но когда выбор пал на меня, Господь, очевидно, спал…» И подобно Господу Богу Лафетт три пятых части своей жизни лежал на диване и уносился в мечтах в теплые, цветущие края. Да и что делать жандарму в Лудоне? Здесь не нарушался закон, каждый был друг другу брат, все были связаны, как звенья одной цепи. А если один из граждан Лудона оступался, начинала действовать строгая внутренняя юстиция, которая восстанавливала порядок быстрее, чем любая государственная власть.